Праздник побежденных - страница 34

Феликс глядел в землю, а на плече чувствовал руку и, не снимая ее, а более унижаясь и презирая себя, переполнялся омерзительным и в то же время сладостным самоуничижением. Так и следует, старый пес, вот тебе и павлины, и убитая рыба, и армянские анекдоты тоже вот. И зачем ты подходил к ларьку? Ведь было так хорошо.

— Что ты там бормочешь? — торжествовал герой. — Прима не нравится? Дружище, да ты не дурак! Молоденьких любишь? Шестнадцать лет, первый пушок на лобке? А? Ты мне явно нравишься. Но у Наталии Ивановны тебе не светит, она режиссерская, правда, у них свободная любовь.

Феликс опять промолчал, а герой вздохнул, заскучал.

— Впрочем, ты прав: что это я о бабах все да о бабах? — скука. Сперва она будет говорить «нет», и ее надо уговаривать, потом она скажет: «Видит Бог, я сопротивлялась», опрокинется на спину, а через дня два она тебе надоест, как смерть, и ты не будешь знать, как отвязаться. А она будет вылезать из твоей кровати голышом, нацепит туфли обязательно на высоких каблуках, чтоб ты восторгался ее длинными ногами, и обязательно натянет твою рубашку, свяжет узлом на животе и с рюмкой и сигаретой будет расхаживать по твоей комнате, сверкая задницей, а ты хоть в окно, хоть в шахту лифта головой вниз — скука.

— Какое вы имеете право так говорить о женщине? — вспылил Феликс и сбросил с плеча руку. Он побрел в темноту, нервно затягиваясь и думая, что нет ему дела до режиссера, а пепельная дама пусть спит, с кем пожелает, а его время прошло. Злость сменилась досадой, что люди вторгаются в его «государство».

Он бродил долго меж черных кипарисов, пока не вышел к морю, к маленькому домику над мысом. Свет из окна падал на маслянисто-черную морскую гладь, а за стеклом две женщины над столом колдовали над тестом. Феликс наблюдал, как они подсыпали муку из горшка, месили в четыре руки, потом толстушка качнулась и поплыла к плите, смахивая тряпкой пот, она сняла сковороду, и жар малиново осветил потолок, а ее подруга, худая и просветленная, села на табурет и, склонив голову на плечо, глядела умиленно, потом попробовала с кончика протянутого подругой ножа, пожевала, задумчиво глядя в окно, не видя Феликса. Женщины пошептались, покачали головами, придя к согласию, толстуха поплыла к плите и загремела конфорками, а худенькая заглядывала в банки, отыскивая нечто очень важное, и рассуждала бормоча.

И звезды над мысом, и редкий всплеск волны из темноты, и мирная картина в окне окончательно успокоили Феликса, ему захотелось выпить чашечку кофе и растянуться в машине, лежать, ни о чем не думая. Но кофе напомнил о пепельной женщине. Он подумал о ней, как о далекой, давно ушедшей, но пожелал увидеть ее, ибо нечто жило в нем вопреки разуму и говорило, что еще не конец. Он усилием воли прогонял это нечто, стыдил себя, но ноги сами понесли наверх, к летнему кинотеатру. Там по кронам деревьев бродили блики, раздавались выкрики, и выстрелы потрясали ночь. Он говорил себе: я иду для того, чтоб только разок взглянуть на даму и понять, что такое «свободная любовь». Он взобрался на дерево рядом с кинобудкой. Зал переполнен, в конусном свете напряженные затылки. Экран грохочет. Глупые немцы пачками умирают в смешных позах, потому что то ли стрелять не умеют, то ли патроны у них холостые. Нет, Феликс не любил фильмы, где у Канариса служили только русские агенты, и обозлился. Герой ходит в гриме, стреляет из деревянного пистолета и обвораживает улыбкой с открыточных витрин. Вот и вся разведка. Нет, режиссер не был на войне, иначе бы он не видел в ней оперетку, впрочем, так и должно — одним умирать с верой, в грязи и ужасе, другим — скучать и развлекаться.

На этот фильм она не пойдет, решил Феликс, спрыгнул с ветки и пошел к танцплощадке, к дуговым огням в зелени крон.

Среди танцующих ее не было. Он постоял под кипарисом, покурил. По цементу шаркали и шаркали подошвы, проплывали пары, но ее не было. Отзвучало танго, кавалеры проводили дам, площадка опустела, и он уже собрался уйти, как почувствовал на себе взгляд, и на дальней скамейке, в тени, куда он вовсе и не глядел, различил медное пятно волос и высвеченные ноги. Ошибиться он не мог. И все в нем заторжествовало, засветились новые грани. Это ее заброшенные одна на другую ноги, ее туфелька, то свисает с пальцев, то шлепает по пятке в такт музыке. Это ее рука появилась в свете и стряхнула пепел. Феликсу стало радостно еще и от того, что она одна, но тут же и опечалился, что плохо танцует и не посмеет пригласить. И так всю жизнь, вспоминал Феликс, я летал лучше всех в эскадрилье и был отличником, а на танцах двоечники выплясывали, и им хоть бы хны, а я в тени, вдалеке, чтоб, боже упаси, не пригласили.