Праздник побежденных - страница 37

— Нет! Нет, это после войны — ударил Фатеич, мой друг, следователь. Он сто раз спрашивал: пистолет был? Был. Патроны были? Были. Почему не застрелился? А когда сто первый раз спросил, я не выдержал, схватил бронзовую статуэтку, но она оказалась привинченной к его столу. Вот тогда-то Фатеич и вынул пистолет из ящика и хватил по скуле. Вы понимаете, он ударил меня лишь раз, потом казнился всю жизнь, но один раз все-таки ударил.

Потом, краснея и смущаясь, Феликс заговорил об Аде Юрьевне Мурашевой — о его вымышленной любви, а когда замолк, понял, что кинул камень в свою ночь, но круги разошлись, и звезды покачались, будто отраженные в черной глади, и замерли, и ночь стала более черной, таинственной и значительной.

— Я, кажется, говорил не то, весь день говорю не то, — испугался Феликс.

— Что вы! — прошептала она.

И он с радостью осознал, что слова имеют непостижимый, иной, музыкальный смысл, понятный лишь влюбленным. Они опять помолчали.

Из-за мыса, напоминающего сову, из-за его черного каменистого лика, обращенного к небу, выползала золотая огненная многоножка и поползла в его ночи.

— Пароход, — сказал он, — наверное, на Гаити, а может, на Канарские острова.

Она достала сигарету, но не закурила.

Зрение, слух, все чувства его были обострены, и он, воспринимая ту великую радость, что излучала она, думал, что всю жизнь брел в поисках ее и, наконец, когда надежда оставила его, в сумерках, на тончайшем стебле стал распускаться невиданной красоты робкий и бледный цветок. Феликс молчал, понимая, что нет большей близости, нежели молчание влюбленных. Потом они закурили. Золотая многоножка, мерцая огненными лапками, заползла за кипарис. Они ожидали. Многоножка опять выползла из-за черного силуэта.

— А знаешь, — сказала Натали, — на танцы я пришла из-за тебя…

Это самые музыкальные, самые красивые слова, которые я когда либо слышал в своей жизни и, главное, она сказала мне «ты», возликовал он…

— Хоть ты меня и обидел, да-да, мой милый абориген, ты оставил меня на пляже с протянутой рукой и этим кольцом, которое так и не выкупал в море.

Она стянула кольцо, под луной сверкнул камень.

— Сегодня мой день рожденья, и я хочу, чтобы ты сделал мне подарок — сейчас сбежал по этой тропинке и выкупал мое кольцо в море.

Феликс напрягся.

— Я поймал в ледяной воде большую серебристую рыбу, это потруднее…

— Знаю, но я хочу, чтобы ты выкупал кольцо, в этом году оно еще не было в море — разве трудно? — губы ее были капризно сомкнуты, и вся она напряжена. Это был конец. И запах хвои и водорослей стал йодист и резок, и это отметил Феликс. Он нашел в себе силы расправить спину и тихо, но твердо сказать «Нет!».

Она долго и удивленно разглядывала кольцо, теряя напряжение и становясь мягкой и доброй. И наконец прошептала:

— Я так и знала, я Овен — баран, я родилась в апреле, и мой камень — бриллиант. А сапфир — камень не мой, он приносит мне несчастье, из-за него я чуть не потеряла тебя, так пусть он сегодня все-таки выкупается в море.

Она бросила кольцо в море, и они прислушались: шлепком капли долетел звук. Они молчали, затем она взяла руку Феликса, улыбнулась и заговорила о хозяйке, о позднем часе. Это были страшные слова. Но Феликс подчинился, накинул ей на плечи пуловер, и они пошли над морем по узкой дорожке. Феликс держал ее локоть, боясь причинить боль, но еще более боясь, что она скользнет с откоса. В парке, в темени сосен, она включила фонарик, и луч, подпрыгивая в такт шагам, привел их к деревянному крыльцу финского домика с островерхим силуэтом на фоне звезд. Из-под подстилки она достала ключ, но не открыла дверь, а взяла Феликса под руку, и луч снова запрыгал меж кустов, теперь уж к его машине. И понятие времени, и реальность оставили их. Они будто плавали на тихих волнах — от домика к машине и обратно, и было лишь ее горячее плечо, и черные кипарисы на фоне глянцевого моря, и далеко сиял огонь неугасимый, и вовсе это был не пароход, а полный зажженных свечей именинный пирог витал в ночи меж спящих деревьев.

Наконец заскрипел замок, и Феликс увидел, что стоит на крыльце и отпирает дверь. Она стояла у открытой двери, задумчиво глядя в парк. Над ним мутно рдела лампочка, и тень листвы притихла у их ног.