Праздник побежденных - страница 60

А Феликс неожиданно для себя удивительно ярко стал ощущать цвет — цвет огненных волос и голубой расчески, цвет дымчато-сиреневой глицинии. Он вспомнил мокрый асфальт, полный отраженного, несущегося под машину цвета, и подумал, что сегодня удивительно живописный день и что живет-то он в удивительном цветном краю — краю гор, моря, высоких облаков и немигающих звезд и так мало придает этому значения, а вот сегодня нечто произошло, и он прозрел.

Взбудораженный цветом, он заспешил к ее дому. Под соснами притаилась черная лаковая легковая. Распахнутая дверца была удивительной толщины и обита красной кожей, а шипы со странным змеиным узором привели Феликса в восторг. Феликс глазел, как туземец, чмокая и восхищаясь. Из-за развернутой во всю ширь газеты были видны заморские ботинки и безукоризненные складки брюк ее хозяина. Форд «Континенталь», по слогам прочитал Феликс. Буржуи проклятые, на таких машинах ездят! И тут же сказал себе, что он дурень, сейчас придет Натали, и нечего толкаться среди окурков перед заморской штуковиной.

Газета шурша опустилась, и перед Феликсом — ассирийская борода и черные очки «режа». Феликс на ощупь стал отыскивать железо. Он настолько был ошеломлен, что совершенно некстати спросил:

— Скажите, а с какой скоростью идет машина?

«Реж» тоже что-то долго и неуверенно покашливал.

— Сто, — говорит он, — сто миль.

Феликс тер глаза, будто в них попал дым, но предательская краснота залила лицо и шею. Ему б и уйти, но он стоял, разукрашенный зеленкой, в отчаянном молчании, потом махнул рукой и пошел к крыльцу, маленький и несчастный. На крыльце из-под коврика достал ключ и, когда открыл дверь и сделал шаг, то ноги подкосились и он повалился на кровать лицом в ее подушку. Он лежал долго, бормоча и самоуничижаясь. А с семейных фото в полумрак комнаты укоризненно глядели какие-то люди. Их добропорядочность подтверждена похвальными листами, прибитыми тут же, на стене. Феликса раздражал и их взгляд, и тиканье ходиков: оно напоминало о времени. Он встал, остановил часы на без восемнадцати четыре. Совпадение, подумал он, восемнадцать — число для меня роковое.

У ее кровати рядом с горкой книг стояла пепельница с окурками, такими же, как те, что лежали в пыли под американской машиной. Желтые с золотистым ободком и надписью «Кэмел». Он никак не мог вспомнить, что значит «Кэмел».

— Ну что ж, Феликс Васильевич, — прошептал он, — пока ты ломал шею в оврагах и сторожа палили в тебя, они отпраздновали день рождения. Но и ты не сплоховал, ты отомстил, ты оштрафовал, как сержант, интеллигентного человека.

Он обвел взглядом стол: на синей клеенке надкушенная галета, банка консервированной венгерской ветчины со штампом бонного магазина «Березка», ломтики сервелата и сам батон колбасы, тоже с этикеткой «Березка», в синем целлофане итальянский сыр и стакан с чаинками на дне. Ее стакан, подумал он и выплеснул остатки чая в рот. Но ведь должна же быть бутылка и хоть бы рюмки. Эта мысль показалась важной, и он с истеричностью утопающего, будто в бутылке спасение, стоя на коленях, заглянул под кровать, перевернул постель, задев за шкафчик, нашел настойку, банки с вареньем, стопки, ронял их, и они разбивались. Затем он распахнул ее сверкающий пряжками желтый, конечно американский, конечно в этикетках, чемодан. Баночки с кремами, духами, конечно французскими, «штатовские» джинсы и платья невиданной красоты, словно серебристая змеиная кожа. Но бутылки не было. Нечаянно он увидел себя в зеркале — жалкого, растрепанного, на коленях.

— Вчера ты нахамил ей, — сказал он в стекло, — сегодня фиглярствовал и оштрафовал «режа» на рубль, теперь ползаешь, как жалкий червь, роешься в чужом чемодане.

Он закрыл глаза и как бы со стороны увидел себя и всю мерзость своего положения, и задыхался в полумраке, притих с рукой на груди, но встряхнул головой и сказал:

— Ты был хорош ночью в болоте, с горбунчиком и дохлым псом, а здесь их кровать, их машина, их время и их свободная любовь. Ты знал, что огненная мадам не твоя, но ты пожелал подарить серьги — так дари и уходи.

Он достал из-под кровати туфли на высоченном каблуке, на розовой стельке прочел золотую надпись «Парижский шарм» — те самые, подумал он и уложил в туфель коробочку.