Праздник последнего помола - страница 11

Ему трудно было держать тяжелый, но приятный для рук руль. И чтобы легче было работать, он вспоминал разные прибаутки или напевал любимую песню, но, задыхаясь, — а может быть, чересчур увлекшись, — переставлял на свой лад некоторые слова: «Мы мир… мы старый мир… разрушим до основанья… а затем… мы новый мир себе… построим».

Ливень, чего и следовало ожидать, продолжался недолго, несколько минут. Лядовский, как и поутру, любовался дивной картиной природы: все вокруг, точно искупавшись в потоках теплой воды, сверкало сочными красками. Он знал, о чем думают люди, он слышал, что они говорят, радостно возбужденные от предчувствия скорого завершения работы; из их слов и мыслей в его воображении возникали фантастические образы, которым трудно подобрать название, как трудно определить то, что создают облака из света и тени и что рождает в душе голос Оксаны Петрусенко или Бориса Гмыри. Это нечто, возникавшее в воображении Лядовского, звучало и переливалось голубовато-сиреневыми нежными красками и постепенно растворилось в его крови, в бездонной глубине неба, в бесконечных земных далях — там, где родилось. Глубоко потрясенный пережитым, Прокоп Лядовский перевел дух, словно очнувшись от радостного забытья.

Лошади уже оставили позади тяжелую пашню и, фыркая от усталости, бредут, пощипывая траву, по покрытому росой лужку подле хаты. Прокоп передает руль погонщику Федьку: поставь, дескать, сеялку рядом с трактором, а лошадей пусти на подножный корм.

Бригадир торопился: хотелось под настроение сказать людям что-нибудь важное и очень сердечное.

— Объясните, что тут происходит? — спросил он, входя в хату и останавливаясь около Василины. — Музыка играет, на столе еды на двенадцать косарей…

— Не кричи, бригадир… Разве тебе твой погонщик ничего не сказал? А нам он еще утром открыл секрет: нашей Тане, кухаркиной помощнице, двоюродной сестре Олены Кабачкивны, нынче исполнилось шестнадцать лет. — Василина, крестная мать Тани, плачет от радости, обнимая названую дочь.

— Вы останетесь с нами? Пожалуйста, прошу вас… очень прошу, Прокоп… — Девушка смутилась, забыв его отчество.

Прокоп привлек Таню к себе и поцеловал в обе щеки.

Я, несказанно изумленный, смотрел в лицо незнакомой девушке: почему я не знал, что у Олены есть сестра с такими же, как у нее, глазами?..

Самому себе на удивление, я совсем было привык к городу; ничто мне здесь не мешало, и сам я никому не мешал. Привык к шуму, к тесноте, к очередям. Порой казалось, будто я и родился в городе. И вдруг неизвестно почему все переменилось: мучительная тоска по родным местам овладела мною.

А началось все так. Заглянул я как-то на предпраздничную ярмарку. Смотрю: трое мужчин продают корову. На одном из них точно такая же сермяга из рыжевато-черного домотканого сукна, какую носил когда-то мой отец. Потом, помнится, отцова сермяга лежала на чердаке и мать прикрывала ею на зиму лук. Я боролся с собой, пытался избавиться от тоски и связанных с нею воспоминаний. Но, видно, она была сильнее меня и всего, что я старался противопоставить ей.

Путь до Мокловодов я преодолел без приключений и наконец увидел на околице печищи. Тут жила когда-то большая семья неведомо откуда взявшихся приезжих смолокуров — одиннадцать мужчин и семь женщин. Как приехали неожиданно, так и исчезли внезапно, подпалив перед уходом и обе хаты, и сараи, и смолокурню. С тех пор на этом месте не пахали, не сеяли, не строились — у всех оно вызывало в душе неистребимую неприязнь.

Дальше Мокловоды пропадали из виду, точно проваливались сквозь землю, тонули в болотах, в наполненных водой ложбинах и канавах, в поросших травой копанках, которые люди рыли, чтобы было где постирать да отбелить полотна, терялись в грудах нанесенного с реки песка. На моей еще памяти эта сторона села утопала в тополях и вербах, в вишневых садочках, в рощах из диких груш, в целых десятинах смолистых сосен. Но постепенно все вырубили: люди почему-то боялись этих солонцеватых земель. Оголенную землю ничем не засаживали. Лишь кое-где наиболее пригодные участки, поначалу выкорчевав пни, засевали рожью, коноплей или пускали под баштан. Бывшие угольщики, кожевники, смолокуры становились кто кем: перевозчиками, лодочниками, сезонными пастухами, нанимались мельниками на ветряки, на водяные мельницы, стоявшие на другом берегу, — выбить в мельничных камнях бороздки лучше мокловодовцев никто не умел.