Праздник последнего помола - страница 12

А кое-кто, прямо сказать, делался ничем: одни собирали и сушили ежевику или, например, мох — конопатить лодки; другие производили на продажу мелкий хозяйственный инвентарь: деревянные ложки, лохани, телеги и тележки, грабли, рожны — носить солому из-под молотилки, вырезали ложки, миски, деревянные сосуды с пестиком, в которых толкут сало, долбили корыта, кадки — в них щелочили одежду. А то и рубили на островах кустарник, вырезали колья для заборов. Потом увозили их на лодках или тащили против течения на лямках — обменивали на картошку, на свеклу, на хлеб у крестьян-степовиков, которые жили зажиточнее, потому что от века сидели на черноземах; всем работы в колхозе не хватало, так много было народу в тех местах.

Мне хотелось обнять взглядом все мокловодовское, все до мелочей, и я свернул в сторону от речки, поехал к Штепурину кургану. Тут ничего не изменилось: низкорослая трава покрывала курган от подножия до вершины — как и в те дни, когда пасли артельных коров. Отсюда я взглянул на то место, где родился. Взглянул и испугался — уж не ошибкою ли я сюда попал? Села над Сулой не было… Я узнал бы его среди тысяч других. На всем пространстве этой голой местности ходили-бродили не мокловодовцы.

В груди у меня что-то оборвалось. Я все еще надеялся отыскать взглядом хату Охмалы, и отчий дом, и наш конец, называвшийся Копыловкой. Но натыкался лишь на одинокие, будто бы и не мокловодовские жилища, на голые, сиротливо торчащие трубы и опять-таки видел не мокловодовцев, а совсем других людей, которые двигались, как заводные куклы. Бульдозеры ползли вслед за ними, без труда разваливали печи, сносили трубы и, лихо размолотив все своей тяжестью, не задерживаясь устремлялись к следующему строению, чтобы поскорее управиться и с ним.

Вокруг лежали мертвые деревья. Пахло печной сажей, горелым бензином и горячими опилками. И такая кутерьма творилась во всем селе, до самой его околицы, до Морозовских солонцов. Я шел, не разбирая дороги; не видел даже тропинки, потому что на этой стороне села все было сожжено и землю покрывал слой золы. Скоро я вышел к пожарной вышке и сориентировался: это — Малярка, центр Мокловодов, двор бывшей первой колхозной бригады. Вышка почернела и потрескалась, но все еще стояла на своих четырех смолистых ногах и была такою же, какой я ее помнил. На ней висели полицы от плугов — их я тоже помнил, в эти полицы звонили на наряд или на пожар. Выше, на фанере, алели толстые буквы лозунга: «Товарищи гидростроители! Досрочно очистим дно будущего моря!» Тут же лежали железные бочки, мотки резиновых шлангов, какой-то походный инвентарь, брезент для палаток, ящики, канистры, использованная спецодежда, какие-то фонари, банки с краской, плакаты, валялись пучки конопли, при помощи которых, наверное, разводили огонь, а может быть, ими вытирали испачканные маслом руки.

В песке натужно заскрипели колеса. Телега была нагружена источенными шашелем бревнами от разобранной хаты. Между бревнами чернели кадки, узлы, казаны. А наверху лежал плетень. Он был слишком длинен для этой арбы и волочился по земле, заметая следы колес. На нем сидела немолодая женщина с мальчонкой на коленях и время от времени дергала вожжи. Я громко поздоровался, даже махнул рукой, чтоб они остановились, но мне не ответили. Подвода проскрипела мимо.

Я перебрался по кладке на другую сторону болота, вернее — на островок, куда никогда не приходили и не придут люди с бензопилами, потому что на островке этом голым-голо, и присел на лугу, под открытым небом. На сколько хватал глаз, лежала поблекшая долина. Там копошились люди и машины — выселялись мокловодовцы. Двигались целые обозы. За подводами брела привязанная к ним скотина. Как накрахмаленный, хлопал на пожарной вышке флаг. Я долго и напряженно вглядывался в даль, глаза у меня устали, и я закрыл их. Летел в лицо холодный сизый пепел, я еще плотнее смежил веки. Мне мерещились одичавшие коты, которых не взяли с собой хозяева. Собаки, не желавшие смириться с неминуемым, сидели на пепелищах…

Меня вдруг потянуло назад, в город. Мысленно я уже возвратился туда, даже разглядел знакомое кружево его окраинных улочек, но, сам не знаю почему, открыл глаза. Никто ко мне не прикоснулся, никто меня не окликнул, только на лицо упала тень и повеяло холодом. Я взглянул — почти вплотную ко мне стояла она. Одета она была так, как одеваются девушки в моем краю. Плетеный шерстяной пояс с кисточками на концах широко и плотно обхватывал ее стройный стан. Она молча кивнула головой. Но, поздоровавшись, так и осталась стоять, полуоткрыв рот. Я понял это как приглашение поговорить с нею и уже собирался начать разговор, однако остановился, увидев ее глаза, — в них, как и на солнце, невозможно было смотреть. Тогда я пригляделся к ней внимательнее. В ее черных как смоль косах ярко белели свежие опилки, вышитые вставки на плечах сорочки были испачканы чем-то жирным, — этим же были вымазаны и люди с бензопилами. Не по-женски жилистые руки сжимали простой крестьянский топор. Я не в силах был сдержать удивления: