Праздношатание[Полная версия] - страница 10

Но, прочитав повторно, я увидел, что кое–что пропустил: «нет вечных неотъемлемых свойств». Причина, по которой Аллаха рассматривают без постоянных свойств, такова, что иначе и эти свойства будут вечными сущностями, а это был бы политеизм. Я полагаю, в этом есть какой–то логический смысл, но затем они продолжают — и это уже для меня непонятно — что Аллах знает, хочет и действует в силу своей сути, а не через свойства знания, воли и мощи».

Это еще сложнее Троицы.

И все равно, если бы меня принуждали верить, я мог бы принять Аллаха без свойств.

Милан Кундера, возможно, в чем–то похож на муциллита: в рассказе «Эдвард и Бог» Эдвард «страстно мечтал о Боге, поскольку один Бог свободен от уводящей в сторону необходимости КАЗАТЬСЯ и может просто БЫТЬ. Поскольку он один составляет (Сам, единственный и нереальный), существенную противоположность менее существенному (но гораздо более реальному) миру».

Нортроп Фрай в «Великом Коде», исследовании Английской Библии, говорит, что Бог, возможно, не совсем умер, похороненный в мертвом языке, слова которого были «словами силы». Были времена, когда сатира, кажется, могла быть смертельной. Слова выродились и стали нейтральными жетонами, которые можно менять не вещи.

Пол Тилих, единственный теолог, которого я наполовину понимаю, говорит, что Бог — это основа нашего существования. Я предполагаю, что он имеет в виду аспект восприятия фигура–фон. Является ли Бог почвой, относительно которой мы конфигурируем себя смертными людьми? Сравнительно необразованному человеку типа меня это кажется как правдоподобным, так и надуманным. Слова, слова, слова.

Одно мне кажется ясным: что бы мы ни говорили, есть Бог или его нет, он — артефакт, и иногда дерзкий.

Физики могут прийти к пониманию и объяснению силы тяжести. Или даже — со временем — к пониманию и самого времени. Возможно, они сумеют заглянуть и в калпы до Большого Взрыва. Кто знает, а вдруг они с очевидностью убедятся, что этой Вселенной, в конце концов, движет Бог?

Загадка навсегда останется. Я бы скорее восхитился древними евреями, которые считали, что давать имя этому неизвестному присутствию значит, вроде как, преуменьшать его значение. В Торе его имя по–прежнему пишется «Б-г». Присвоить кому–то или чему–то имя значит, в каком–то смысле, им управлять. Обычное слово в качестве имени человека становится для него как бы «рукояткой». А для чего еще рукоятка, как ни сжать ее, схватить за нее и подвесить? Назвать — значит неизвестно откуда извлечь наименованное к нам, сюда. «Язычники», с которыми евреи сталкивались во время своих скитаний, давали имена и обиталища созданному из воздуха неизвестно чему. Евреи называли это «идолами».

Но если мы не можем говорить о Б. ге без какой–либо рукоятки, мой личный конкурсный вклад был бы: ТОТ, КОТОРЫЙ. Религиозный человек, я думаю, мог бы подумать о нем, как о ТОМ, КОТОРЫЙ ЕСТЬ. (Такое название действовало бы на нервы атеисту еще больше, чем Бог). Мне кажется, ТОТ, КОТОРЫЙ оставляет (Им? Ему? Ей?) пространство дышать, создавать и воссоздавать себя. Интересно, как бы это перевелось на арабский или иврит.

Но почему, спросите вы, разговоры обо всем этом имеют первостепенную важность? Какое это имеет значение? Большинство людей, которых я знаю, попросту равнодушны ко всей этой теме. Ну, зачем говорить о чем–то, чего не существует? Кому какое дело, спросят они, словно завершая дискуссию.

Мне есть дело. Я думаю, все это ИМЕЕТ значение. Монотеизм поддерживается нашим западным сознанием. Нам надо вновь и вновь задавать вопросы, на которые мы никогда не получим ответов. Мы родились, чтобы спрашивать. Не спрашивать, значит отсечь способность изумляться и закрыть двери перед возможностями.

И я не могу забыть самый сильный из вопросов: Почему не существует ничто?

Гуляя как–то в южной Англии, мы подошли к металлической ограде на краю земли. Моему сыну было четыре года. Когда он в первый раз увидел морщинистую, серую, величественную и неподвижно плоскую громаду моря, растянувшуюся там навеки, он долго смотрел на нее, просунув голову между двумя перекладинами ограды. Потом он наклонился и снова взглянул на море снизу вверх, из–под нижней перекладины. Потом залез на верхнюю — и стал смотреть оттуда. Море по–прежнему было. Я бы тоже хотел, чтобы мир мог потрясать меня одним своим существованием. Иногда, конечно, он и потрясает. Но не всегда. И не надолго.