Пражская легенда о танцовщице

Громче, музыка, громче! Четче, трещотки, ритм! Слышишь, как бьется сердце? Как стучат по старым доскам каблуки? Вскинуты руки, расправлены плечи, ног не удержать! Танцевать до рассвета, кружить, не касаясь земли, будто весь мир принадлежит тебе!

— Хватит! — распахнулась дверь трактира «У десяти дев» и на пороге появился высокий мужик в черном капюшоне. — Дотанцевались!

Разгневанная толпа позади предводителя бушевала и рвалась внутрь. Резкий запах дождя резал табачный дым и пивной дух. Музыканты смолкли. Замерли девять прекрасных дев. И лишь самая младшая резво вскрикнула, расхохоталась, зазвенела бубенцами на запястьях, но танца не прервала.

— Прочь пошли, проклятые! — ревела толпа. — Вам что светлая Пасха, что черная Чума, что пост, что праздник — пляшете! Хватит!

От удара содрогнулись стены и люди ворвались в трактир, расталкивая завсегдатаев. Полетели скамьи, затрещали столы, загремела посуда. Дев выгнали на улицу вилами под крики и свист.

— По домам расходитесь подобру-поздорову и не позорьте честных людей!

Повиновались девы, и лишь самая младшая продолжила танцевать, вторя тоненьким голоском мелодии бубенцов.

Зло сплюнул мужик и крикнул ей в спину:

— Ты танцуй! Танцуй хоть до Судного дня!

Расхохоталась юная прелестница и растаяла в первых лучах рассвета, лишь блеснули золотом смоляные волосы…

Истончалась синяя ночь, серели мощеные улочки Подскали, ветер хлопал ставнями чердачных окон и завывал над огородами.

Яков шел домой нетвердой походкой и глубоко дышал весенней свежестью. Послевкусие пива приятно горчило на языке, в глубоком кармане позвякивала пригоршня золотых и хотелось петь.

Дома жена, как обычно встретит его руки в боки, а он ответит на хитрый прищур пригоршней монет: «Гусей продал и принес домой все до последнего грошика!» Уж на это Яна улыбнется и взобьет ему подушку помягче, да поцелует послаще.

До чего же хорош вечер! Как хочется петь!

Яков раскинул руки в стороны, набрал в грудь побольше воздуха и затянул:

Из-за облака высунулся остроносый месяц. Ветер радостно подхватил знакомый мотив.

Яков шагал, пританцовывая, будто ему принадлежала вся улица, и продолжал горланить:

В лунном свете по мостовой скользнула тень сцепленных девичьих рук, за углом дома сверкнул подол белого платья.

Яков остановился, прислушался — тишина. Лишь подвывает ветер да позвякивают бубенцы.

Бубенцы?

Застучали каблуки по брусчатке, полетела белая юбка широкой волной. Вскинуты руки, расправлены плечи, ног не удержать! Словно тростинка на ветру, словно искра в пламени. Слышишь, как бьется сердце? Вороным крылом за плечами волосы, горечью жженого сахара блестят глаза, а губы смеются! Хочешь потанцевать?

А плутовка все кружилась, не касаясь земли, будто весь мир принадлежал ей.

Когда-то они с Яной тоже отплясывали на вечерке. Как давно это было…

— Эх! — крякнул Яков, улыбнулся от уха до уха и шагнул к девушке с распростертыми руками.

Она мигом ухватила его за плечи и закружила вихрем по мостовой.

По ветру вились темные локоны. Так блестели карие глаза, так сверкали белые зубы! Яков перебирал ногами, едва поспевая за танцовщицей, а она плясала все задорнее, все быстрее. Все громче звенели бубенцы, а широкие каблуки стучали не по брусчатке — по сердцу.

Много раз пролетели они от одного края улицы до другого и обратно. Дыхание сбилось, ноги отяжелели, уши заложило, но неутомимая девушка не разжимала цепких пальцев — лишь хохотала все задорнее. Яков и рад бы остановиться — да не в силах. И безумный танец продолжался.

Ноги ломило, в глазах помутилось, язык онемел. Неужели так нелепо закончится жизнь?

Но в тот же миг полоснуло по глазам солнце, закричали петухи. Последний раз ударили по щекам смоляные волосы, и танцовщица растворилась в рассветных лучах.

Яков рухнул на мостовую.

Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сдавленный свист, привкус крови во рту, ноги будто чужие. Он с трудом повернул голову и увидел выцветшую вывеску: «У Десяти Дев». Лет сто, как заколочены двери, но стены помнят следы старого веселья и старого пожара.