Прекрасный человек - страница 2
— Это я, батюшка Матвей Егорыч, — отвечала голова, высунувшаяся из двери, также шепотом.
— Я! я! кто же я? — бормотал себе под нос Матвей Егорыч. — Сколько раз говорил я, что на вопрос «кто?» должно всегда сказывать имя и отчество или просто имя, а то я — ну что такое я?
Рассуждая таким образом, Матвей Егорыч подошел к столу, на котором стояла свеча, и хотел сощипнуть с нее, но рука изменила ему, обнаруживая его внутреннее волнение; однако он продолжал мыслить вслух:
— Вишь, как нагорела! а я совсем этого и не заметил. И оплывают как! Обманул меня этот плут Прохоров, а еще знакомый человек, еще говорит: отличные свечи, Матвей Егорыч…
— Матвей Егорыч!
— Кто там?
После двух или трех неудачных попыток он снял со свечи, взял ее со стола и подошел к двери, из которой выглядывала голова. Но подсвечник дрожал в руке его.
— Это ты, Василиса? Ради бога, скажи, что такое? не случилось ли чего?
В самом деле, морщинистая голова, повязанная платком и выглядывавшая из двери, принадлежала Василисе, домоправительнице Матвея Егорыча.
— Ничего, батюшка, не случилось, благодарение богу.
— Ничего? То-то же… Да я хотел тебе сказать, Василиса, — продолжал Матвей Егорыч, — если тебя спрашивают: кто тут? — то следует взять в расчет, что желают узнать, кто именно вошел: Петр, Иван, Егор, Алена, Домна или… или… но «я» не может служить ответом, «я» неопределенно; а всегда и на все должно отвечать определенно.
— И! до того ли теперь, Матвей Егорыч!
— Что? а разве что-нибудь было?.. — И правый глаз Матвея Егорыча начал словно подергиваться, и он не мог докончить начатой речи.
— Нет, все слава богу, батюшка, ничего не было; все идет как должно; известное дело, что не легко…
— То-то же.
Матвей Егорыч покачал головой.
— Поди сюда, Василиса.
Он поставил свечу на стол и снова заложил руки за спину, остановившись посредине комнаты против домоправительницы.
— Я очень боюсь, Василиса, очень, потому что…
— Батюшка, Матвей Егорыч, чего же бояться? это дело обыкновенное…
— Оно конечно; но надо взять в расчет десять лет, Василиса, — вот что главное…
— Ведь у бога все возможно, Матвей Егорыч.
— Так, так: но сама ты знаешь, иногда бывают случаи…
— Точно, сударь, не ровен бывает час. Матвей Егорыч заморгал обоими глазами.
— Но ты говоришь, что ничего, слава богу?
— В добрый час сказать, батюшка.
Матвей Егорыч опустил руку в широкий карман своего жилета и вынул оттуда табакерку, любимую свою табакерку, с изображением девицы, стоящей перед трюмо, в шнуровке. Он взял щепотку табаку и с расстановкой три раза медленно провел два пальца с табаком под носом: так обыкновенно нюхивал Матвей Егорыч; потом протянул руку с табакеркой к домоправительнице.
— Возьми-ка щепотку, другую, Василиса Ивановна.
Василиса взялась было за табак, но в эту самую минуту опять послышался стон, и гораздо сильнее, чем в первый раз. Табакерка выпала из руки Матвея Егорыча, веки его захлопали.
— Беги туда, Василиса, беги скорей, брось все это! Что-то будет! Боже мой! брось это, Василиса, брось…
— Ничего, батюшка, не беспокойся, все, даст бог, будет хорошо.
И между тем она собирала с пола на ладонь просыпанный табак.
— Брось все, ну черт с ним, и с табаком, беги скорей…
— А вы, батюшка, не взойдете туда? ведь я за тем и пришла, чтобы спросить вас, Матвей Егорыч, не зайдете ли к нам.
— Нет, нет, ей-богу не могу, Василиса. Беги же скорей. Уж я лучше здесь побуду. Ведь, может быть, ничего, — продолжал он дребезжащим голосом, смотря ей прямо в лицо, — так все слава богу и кончится? Может быть, не правда ли, а? — И на глазах его показались слезы.
— Ничего, батюшка, ничего… — И Василиса отдала табакерку Матвею Егорычу и вышла, или, лучше сказать, выбежала из комнаты с подобранным табаком.
— Ничего, ничего! — шептал Матвей Егорыч, оставшись один. — Ничего… Конечно, оно дело самое простое; это случается всякий день, а в таком большом городе, как Петербург, и в день-то, я думаю, по нескольку раз; однако надо взять в расчет десять лет, десять!..
Он провел рукою по лицу, отирая слезы, и еще раз повторил: «Десять!»
Три раза он прошелся по комнате, три раза принимался осматривать у свечи, не повредился ли шалнер в его любимой табакерке, не попортилась ли дама, стоявшая перед трюмо; но все это он делал почти машинально: мысли его заняты были чем-то важнейшим, что можно было сейчас заметить по учащенному миганью век.