Прелесть - страница 23

— Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, — поправился доктор, — Да и что он значит — талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не талантом меряется литература, а подспудными последствиями.

Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить. — Доктор приумолк, — А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно! — Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, — Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею… И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!

— Результат чего? — удивился Воропаев.

— Да ничего, — Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, — Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.

— Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно…

— Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном — о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни…

— Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.

— Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.

Доктор махнул рукой и изрек:

— А вообще литература — это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.

Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:

— Ты в Бога веришь?

Доктор устало потянулся.

— Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает? — и не дожидаясь реакции продолжил, Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь…

— Но как же те самые проклятые вопросы?

— Не знаю, — искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:

— Ну давай, — И выпив, добавил: — Я тебе в Серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую. Ничего?

— Нормально, — ответил Воропаев и покорно отправился спать.

Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.

— Я тебя, Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал говорить, а то ведь и не уснул бы.

— О чем ты? — жадно выпив воды, спросил Воропаев.

— Я ведь в палате был, когда отец бредил. Он только в сознании Апоклипсис речетатировал, а бредил он вполне по-светски. Воропаев весь напрягся.

— В общем, резюмируя, скажу так, тот Новый Человек изобрел адское оружие массового возмездия и в электричке его пробовал.

— Возмездие кому?

— Богу, — доктор пожал плечами и уточнил, — в лице его образа и подобия — человечеству.

— Какое оружие?

— Не сказал, и потом не говорил, когда я спрашивал, видно, не помнил ничего в сознании. А может и помнил, да ему некогда — молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая штука, господин полковник.

Еще теплился на сетчатке вспыхивающий звездами экран дисплея, еще помахивал ободранный собачий хвост, а он был уже далеко, за пределами старой московской квартиры. Он сидел в мягком плюшевом кресле шинкансана, устало глядел, как за окнами со скоростью двести пятьдесят километров в час убегали назад кочкообразные японские горы. Япония ему казалась гектаром болота, увеличенным до размеров страны.