Премия «Мрамор» - страница 7

Это в минус. Зато я до сих пор помню запах бананов, которые ты — блестящий лжестудент Университета Дружбы народов имени Патриса Лумумбы, лучший спортсмен вуза, рассказчик крамольных анекдотов и будущий дипломат, — привез из Москвы. Дважды в год ты прилетал “на каникулы”. Сейчас бананы так не пахнут, но и своего сакрального значения не утратили. Вечно сваливаешься нам с мамой как снег на голову, натурально в пять утра, почему-то всегда ночным рейсом и обязательно самолетом, никак не поездом и никогда не предупреждая о своем появлении даже телеграммой. “А, гастролер”, — машет рукой дед. Дверь в мою комнату распахивается — и на пороге ты — веселый, молодой и прекрасный. Я тебя почему-то немного боюсь и страшно люблю, ты сажаешь меня на колено в вельветовых джинсах и обнимаешь. Или трогательно танцуешь со мной, поставив мои маленькие детские ступни на свои большие, взрослые. Мы никогда не умрем, пока так смешно топчемся. Я прижимаюсь к клетчатой рубашке и слышу твой запах — пота, пива и табака. Я даже назову точную дату: июль восьмидесятого, в далекой Москве невероятная жара и смерть Высоцкого. Помню сказочный звяк открываемой бутылки пепси и отдающий в нос пшик Олимпиады. Слышишь, я люблю тебя, прости меня, вернись, и будем жить, как раньше. Это я во всем виноват. Это я тогда на Балтыме не научился плавать, а ты очень этого хотел, это я боялся полететь с тобой на дельтаплане, а ты полетел и сломал ключицу, это я робел скатиться с Лысой горы на лыжах, нырнуть с аквалангом или просто в маске и ластах, с ружьем для подводной охоты. В пятом классе я дрейфил заговорить с Леной Сахаровой, моей первой школьной любовью, и так и не заговорил до восьмого, когда ушел из школы. Это я трусил дать по роже трамвайному хаму, что ты бы сделал не раздумывая. Это я, дубина, не написал кандидатскую. Я откладывал жизнь на потом и пил дрянную водку в общежитии. Я списывал контрольные по старославянскому и латыни. Я так и не выучил толком ни немецкий в спецшколе, ни английский в университете. Я не встал в коридоре между тобой и родителями матери, когда тебя гнали из дому, в котором ты, впрочем, не прожил и полгода за эти пять лет. Я не сбежал с тобой и до сих пор прячусь в комнате за креслом, слыша, как ты называешь деда тряпкой и навсегда хлопаешь дверью. Я всегда подводил тебя, вот почему ты ушел. До сих пор я не могу произнести слово “папа”. Прости меня. Я плачу, увидев тебя во сне. Я поехал в Москву, потому что наверняка ты здесь, все еще на что-то рассчитывающий, строящий планы. С надеждой и ужасом заглядываю в лица всем вокзальным бомжам — а вдруг это ты? А если бы это и вправду оказался ты — то что бы я сделал? Закодировал бы тебя, как это сделали со мной? Отправил бы в частную клинику? У меня нет на это денег…

Прилети первым, самым ранним утренним рейсом, позвони нетерпеливо в дверь, если ты жив, я обниму тебя, я плачу, слышишь, я люблю тебя, мой хороший, и не вижу клавиатуры. Я четверть века сдерживал слезы, а теперь мне все равно, я ничего не боюсь, даже дельтаплана и акваланга, с которым нырял в Красном море, я тебе расскажу. Я научился плавать, прыгать с парашютом, скакать на лошади и, наверное, повзрослел. Не пропадай больше, пожалуйста, чтобы я не стал тобой окончательно. Я не хочу заменять тебя, а очень хочу просто встретить на улице или у магазина. Или просто позвони мне, ты не знаешь моего сотового, но все равно позвони. У тебя же все было хорошо последние десять лет, которые мы ничего о тебе не слышали, я уверен. “Дайн фатер”, — представься по-немецки. Шут гороховый — говорила мама. Этот идиот — тоже ее выражение. Нет, не идиот, просто хотел быть лучше всех — умнее, талантливее, красноречивее, выносливее в застолье — и надорвался, не выдержал, сошел с дистанции. Тебе, пятнадцатилетнему, налили полный стакан водки какие-то взрослые спортсмены, и тогда ты “заболел”, как сам потом говорил. А ты ведь мастер спорта, крутил велосипед, бежал на лыжах на чемпионате республики, любил водные лыжи, у тебя получалось все, за что ты ни брался: спорт, карьера, пьянство. Даже на свадьбу надел не галстук, а пижонскую брошь. Ты планировал жить за границей и заставил мать поступить в медицинский. У жен дипломатов должно быть высшее образование и нужная в посольстве профессия. Мать, с трудом поступив в институт в двадцать шесть, доучилась, а ты вылетел сразу, с первого курса, но никому ничего не сказал и пять лет мудохался в Москве, делая вид, что успешно сдаешь сессии. На что ты рассчитывал? Боялся проиграть, но разве от этого кто-то выиграл?