Премудрая Элоиза - страница 14

Я признала, что вмешательство злых языков в нашу частную жизнь неприятно, но что делать? Я не воспринимала эту угрозу трагически. В самом деле, ничто не могло лишить красок мою радость, разрушить мое упоение. Ты знаешь — наша любовь всегда была для меня высшим благом, а все прочее рядом с ней становилось неважным. Ни страх, ни тем более угрызения совести не имели над ней власти. Мир, простиравшийся за пределами твоих объятий, не интересовал и не привлекал меня больше.

Твой рассказ, воспоминания о суровых словах Бьетрикс и частые предостережения Сибиллы, терзавшейся за меня беспокойством, словно жужжали вокруг моего счастья, как стая надоедливых мух. Но одного твоего жеста бывало довольно, чтобы я о них больше не думала. Это не была наивность: я понимала, что опасность серьезна. Нет, то были отстраненность и равнодушие.

Итак, меня все более явные угрозы не тревожили, а ты, со своей стороны, предпочел ими пренебречь.

Так шли наши самые прекрасные дни, самые сладостные месяцы.

Но и самые ослепленные существа в конце концов обретают зрение, а то, что известно всем, не может вечно оставаться в тайне.

Наша тайна открылась дяде самым глупым образом. Сибилла заболела. Приступ лихорадки свалил ее в постель. В течение некоторого времени мне пришлось довольствоваться услугами одной из горничных, столь же хитрой, сколь и глупой. Ты, должно быть, ее даже не заметил. Она довольно сильно хромала, и при взгляде на ее ожесточенное лицо всегда казалось, что ею владеют какие-то темные мысли. Хоть прошло много времени, — да и что теперь, — я все равно, вспоминая об этой девушке, чувствую горечь. Несчастное создание… Ее, как и всех, кто меня обидел, я должна сегодня простить от всего сердца. Я должна. Но поверь, это не легко…

Итак, она нашла в моей комнате одно из твоих писем — я забыла его убрать — и с невинной миной доставила его дяде. Ты выражался в нем достаточно ясно. Заблуждаться было невозможно.

Фюльбер узнал наконец, каковы отношения между нами. Как я и предвидела, его гнев был не меньшим, чем прежде доверие.

С твоим посланием в руках он ворвался в комнату, где я кроила себе бархатную шубку. По его бледности, нервному дрожанию век, по неожиданности вторжения я поняла что случилось раньше, чем он произнес хоть слово.

Я была еще почти ребенком. Однако именно в ту минуту я впервые обнаружила, на какое хладнокровие была способна, когда речь шла о нас с тобой. Хоть я и в самом деле до последнего игнорировала опасность, которой мы себя подвергали, я все же украдкой подумывала о ней. Всякий раз, когда моя мысль останавливалась на этом, я задавала себе вопрос, как прореагирую на скандал. Этого я не знала и не могла угадать.

И вот совершенно внезапно, уже не в воображении, а наяву, я оказалась лицом к лицу со взбешенным человеком, которому мы бросили вызов. И тогда мной овладело глубочайшее спокойствие. Я почти физически ощутила твердость своей души и неустрашимость своей любви. Я позволила старику метать громы и молнии, не выказав перед ним малодушия. Он осыпал меня упреками и не преминул бросить мне в лицо слова о нашем бесчестии. Пока он изливал свой гнев, я говорила себе, укрывшись за опущенными ресницами, что быть твоей любовницей для меня величайшая честь и что изрыгающий оскорбления бедняга ничего в этом не смыслит.

— Вы блудили прямо под моим кровом! — грохотал Фюльбер. — В этих мирных стенах, куда не должен был войти срам!

Не чувствуя за собой вины, я жалела его, но не раскаивалась.

Именно в этот момент ты и вошел, вернувшись с лекции. Вопли, доносившиеся из нашей комнаты, встревожили тебя. Обратив свою запальчивость против тебя, дядя с ходу осыпал тебя упреками в предательстве, коварстве и бесчестности. Беспощадные слова извергались из его рта. Он назвал тебя вором и совратителем и кричал, что презирает тебя:

— Сколь высоки вы были прежде в моих глазах, столь низко вы теперь пали!

Я глядела на тебя с тревогой, не без боли убеждаясь в твоем смятении. Ты принимал упреки Фюльбера как обоснованные. Твоя совесть, не так рвущаяся к абсолюту, как моя, обвиняла и не прощала тебя.