Презрение - страница 50

— Тогда пообедаем в Неаполе, у меня еще нет аппетита.

— Отлично, значит, в Неаполе… Рыбный суп с томатной приправой… оркестрик: "О, мое солнце". Баттиста был очень весел.

— В котором часу отходит пароход на Капри? спросил Рейнгольд.

— В половине третьего. Пожалуй, нам пора ехать, заметил Баттиста. Он оставил нас и направился к дороге.

Рейнгольд последовал за ним и, догнав его, пошел рядом. Эмилия же, словно желая пропустить их вперед, некоторое время стояла не двигаясь, делая вид, будто смотрит на море. Но, едва я поравнялся с нею, она схватила меня за руку и сказала шепотом:

— Теперь я сяду в твою машину… пожалуйста, не возражай.

Меня поразил ее встревоженный тон.

— Но что произошло?

— Ничего… Баттиста слишком быстро ездит.

Мы молча пошли по тропинке. Когда мы выбрались на дорогу и приблизились к стоявшим неподалеку машинам, Эмилия решительно направилась к моей машине.

— Как? закричал Баттиста. Разве вы поедете не со мной?

Я обернулся: Баттиста стоял у распахнутой дверцы своего автомобиля посреди залитой солнцем дороги. Рейнгольд остановился в нерешительности между двумя машинами и смотрел на нас. Эмилия, не повышая голоса, спокойно сказала:

— Теперь я сяду к мужу… Встретимся в Неаполе.

Я ожидал, что Баттиста уступит, не настаивая. Однако, к некоторому моему удивлению, он побежал нам навстречу.

— Синьора, вы проведете с мужем на Капри целых два месяца… А я, добавил он тихо, чтобы его не услышал режиссер, слишком долго находился в обществе Рейнгольда в Риме и могу вас заверить, что это не очень-то весело… Ваш муж, конечно, не будет иметь ничего против, если вы поедете со мной, не правда ли, Мольтени?

Мне только и оставалось, сделав над собой усилие, ответить:

— Абсолютно ничего… Вот только Эмилия говорит, что вы слишком быстро ведете машину.

— Поеду черепашьим шагом, с шутливой горячностью заверил Баттиста. Но прошу вас, не оставляйте меня наедине с Рейнгольдом. Он снова понизил голос: Если бы вы знали, до чего он скучен… все время рассуждает о кино.

Не знаю, почему я так поступил в ту минуту… Может быть, подумал: не стоит портить Баттисте настроение по столь пустячному поводу. Но так или иначе у меня вырвалось:

— Иди, Эмилия, разве тебе не хочется доставить удовольствие Баттисте?.. К тому же он прав, — добавил я, улыбаясь, с этим Рейнгольдом невозможно ни о чем говорить, кроме кино.

— Вот именно, с довольным видом подтвердил Баттиста. Затем он взял Эмилию под руку, очень высоко, у самой подмышки: Идемте, прелестная синьора, не надо упрямиться… я обещаю вам плестись шагом.

Эмилия бросила на меня взгляд, значение которого я не сразу понял, а затем медленно проговорила:

— Ну, если это говоришь мне ты…

Потом с неожиданной решительностью повернулась и, добавив: "Идемте же", пошла с Баттистой, который все так же крепко держал ее под руку, словно боясь, что она от него убежит. Я продолжал стоять в нерешительности у своей машины и смотрел вслед удалявшимся Эмилии и Баттисте. Она шла рядом с приземистым Баттистой, который был гораздо ниже ее ростом, но, несмотря на вялую походку, была в ней какая-то загадочная чувственность; Эмилия показалась мне в ту минуту очень красивой, и красота ее необыкновенно гармонировала со сверкающим морем и ярко-голубым небом, на фоне которых четко вырисовывалась се фигура. Но в красоте Эмилии ощущалось какое-то смятение, какой-то внутренний протест, и я не знал, чему это приписать. Потом я все еще смотрел ей вслед у меня мелькнула мысль; "Дурак… быть может, она хотела остаться с тобой… поговорить, наконец-то объясниться, раскрыть тебе душу, сказать, что любит тебя… а ты заставил ее уйти с Баттистой!" При этой мысли у меня сжалось сердце, и я поднял руку, словно намереваясь позвать ее. Но было уже поздно: она садилась в автомобиль Баттисты, тот усаживался рядом с ней, а навстречу мне шел Рейнгольд. Я тоже влез в машину, Рейнгольд опустился на сиденье рядом со мной. В ту же минуту автомобиль Баттисты промчался мимо нас и вскоре, превратившись в черную точку, скрылся вдали.

Быть может, Рейнгольд заметил охватившее меня раздражение, почти что ярость; вместо того чтобы продолжить, как я этого боялся, наш разговор об «Одиссее», он, надвинув на глаза кепку, откинулся на спинку сиденья, застыл в неподвижности и очень быстро задремал. Я все так же молча вел машину, выжимая предельную скорость из мотора своей слабосильной малолитражки, и с каждой минутой во мне нарастала безотчетная ярость. Дорога отдалялась от моря и теперь шла мимо цветущих позолоченных солнцем полей. В другое время как бы я восхищался густыми деревьями, сплетавшими над нашей головой свои кроны, образуя живой коридор из шумящей листвы, и серебристо-серыми оливами, разбросанными по красноватым склонам холмов, и апельсиновыми рощами, где среди глянцевито-темной листвы сверкало золото плодов, и одиноко стоящими старыми, почерневшими от времени крестьянскими домишками, и торчащими рядом двумя-тремя скирдами светло-золотистой соломы. Но я вел машину, словно ничего не замечая вокруг, с каждой минутой чувствуя себя все более подавленным. Я не пытался искать причину того, что со мной происходит, но она, безусловно, была глубже, чем просто раскаяние в своей уступчивости Баттисте в том, что позволил Эмилии ехать в его машине; впрочем, если бы я даже и хотел найти объяснение, мозг мой был настолько затуманен яростью, что я все равно не в состоянии был это сделать. Бывают такие припадки неудержимых нервных конвульсий, которые длятся ровно столько, сколько им положено, затем начинают постепенно ослабевать и наконец проходят, оставляя больного совсем разбитым, лишенным сил. Так и мое раздражение, пока я гнал машину через поля, леса, холмы и долины, достигнув апогея, начало затем постепенно ослабевать и наконец, когда мы уже подъезжали к Неаполю, совсем исчезло. Теперь мы быстро спускались с холма по направлению к морю. Дорога шла среди пиний и магнолий, впереди уже виднелась голубая гладь залива. Я чувствовал себя обессилевшим и отупевшим такое ощущение, наверное, испытывает эпилептик, который только что перенес потрясший его тело и душу яростный, неотвратимый припадок.