Презрение - страница 57

Итак, он перешел в атаку, зная, что лучший способ защиты нападение. Я ответил с быстротой, самого меня удивившей:

— Настроение у меня испортилось, когда я стоял на террасе и любовался морем.

Он поднял брови и, не теряя хладнокровия, вопрошающе уставился на меня:

— Вот как? И почему же?

Я взглянул на Эмилию она тоже совсем не была взволнована. Оба были невероятно уверены в себе. А ведь Эмилия, несомненно, видела меня и, по всей вероятности, сказала об этом Баттисте. Неожиданно с губ моих сорвались слова, которых я не собирался произносить:

— Баттиста, могу я с вами говорить откровенно? Меня вновь восхитила невозмутимость Баттисты.

— Откровенно?.. Само собой разумеется!.. Вы всегда должны говорить со мной откровенно. Я сказал:

— Видите ли, любуясь морем, я на минуту представил себе, что я здесь, на острове, работаю один, самостоятельно… моя мечта, как вы знаете, писать для театра… И я подумал: вот, как говорится, идеальное место для того, чтобы посвятить себя любимому делу; красота окружающей природы, тишина, спокойствие, моя жена со мной, никаких забот… Потом я вспомнил, что здесь, в таком красивом и таком благоприятном для творческого труда месте, мне придется извините, но вы сами призывали к откровенности, мне придется тратить время на сочинение сценария, который, несомненно, сам по себе штука неплохая, но до которого мне, в сущности, нет никакого дела… Я отдам все силы, все свои способности Рейнгольду, а Рейнгольд использует это так, как ему заблагорассудится, и в конечном счете я останусь с банковским чеком в кармане… потеряв три-четыре месяца лучшей и самой плодотворной поры своей жизни… Я знаю, что не следовало бы говорить такие вещи вам или какому-либо другому продюсеру… но вы сами пожелали, чтобы я был откровенен… Теперь вы знаете, почему у меня плохое настроение.

Почему я заговорил обо всем этом вместо того, чтобы сказать совершенно о другом, что было готово сорваться у меня с языка и касалось отношения Баттисты к моей жене? Я сам не знал почему; быть может, из-за усталости, неожиданно охватившей меня после слишком сильного нервного напряжения, или, может быть, таким образом вырвалось наружу мое отчаяние, рожденное неверностью Эмилии; я чувствовал, что между ее неверностью и продажным, зависимым характером моей работы существует какая-то связь. Однако Баттиста и Эмилия ничем не обнаружили, что испытали облегчение, услышав мое жалкое признание в собственной слабости, так же как прежде не проявили ни малейших признаков беспокойства при моем таящем угрозу вступлении. Баттиста самым серьезным тоном произнес:

— Но я уверен, Мольтени, что вы напишете отличный сценарий.

Я чувствовал, что пошел по неверному пути, но уже не мог остановиться. И раздраженно ответил:

— Боюсь, что вы меня не поняли… Я драматург, Баттиста, а не профессиональный сценарист, которых теперь развелось видимо-невидимо… И сценарий, как бы он ни был хорош и даже безупречен, для меня будет всего лишь одним из многих сценариев… Работой, разрешите это вам прямо сказать, за которую я берусь исключительно ради заработка… Однако мне двадцать семь лет и у меня есть то, что принято называть идеалами… И мой идеал писать для театра. Почему же я не могу этим заняться? Да потому, что современный мир устроен так, что никто не может заниматься тем, чем ему хочется, а, наоборот, должен делать то, к чему стремятся другие… Всегда все упирается в деньги, от этого зависит и то, что мы делаем, и то, что мы собой представляем, чем хотим стать, наша работа, наши самые заветные мечты, даже отношения с теми, кого мы любим.

Я чувствовал, что слишком возбужден, глаза мои даже наполнились слезами. Я сам стыдился своей чувствительности и проклинал себя за то, что раскрываю душу перед человеком, который всего лишь несколько минут назад пытался причем весьма успешно соблазнить мою жену. Однако такие пустяки не могли нарушить невозмутимости Баттисты.

— Знаете, Мольтени, сказал он, слушая вас, я словно вижу себя самого, когда мне было столько же лет, сколько вам теперь!

— Вот как? пробормотал я, несколько сбитый с толку.