Презрение - страница 60
— А именно?
Мне казалось, что я очень спокоен, рассуждаю очень здраво, очень разумно. В то же время какое-то еле уловимое неприятное чувство говорило мне, что мое спокойствие, моя рассудительность, моя разумность все это напускное и, хуже того, абсолютно нелепы. Ведь я видел Эмилию в объятиях Баттисты! Только одно это и было важно. Тем не менее я продолжал:
— Предложение, которое я хочу тебе сделать, следующее: ты сама решишь, писать мне этот сценарий или нет… Если ты не советуешь мне за него браться, то завтра же утром я сообщу Баттисте о своем отказе… и мы сразу уедем с Капри.
Она продолжала сидеть, опустив голову, казалось, погруженная в раздумье.
— Хитер ты все-таки, наконец сказала она.
— Почему?
— А потому, что, если ты впоследствии пожалеешь об этом, ты сможешь обвинить во всем меня.
— Да мне и в голову не придет говорить тебе что-нибудь подобное… Тем более что сейчас я сам прошу тебя принять решение.
Я видел, что она обдумывает ответ. И я понял, что ответ, который она мне даст, будет, безусловно, свидетельством ее чувств ко мне, каковы бы они ни были. Если она скажет, что я должен писать сценарий, значит, она меня и впрямь глубоко презирает, настолько, что, несмотря на создавшееся положение, считает возможным, чтобы я продолжал работу; если же ее ответ будет отрицательным, значит, она еще сохраняет ко мне некоторое уважение и не хочет, чтобы я работал под началом у ее любовника. Итак, в конечном счете передо мной вновь стоял все тот же вопрос: в самом ли деле она меня презирает и за что? Наконец она проговорила:
— Такие вещи нельзя решать за других.
— Но ведь я тебя об этом прошу.
— Запомни, ты сам настаивал, вдруг произнесла она неожиданно торжественным тоном.
— Хорошо, запомню.
— Так вот, я считаю, что, раз ты уже взял на себя обязательство, не стоит от него отказываться… Впрочем, ты ведь сам мне много раз говорил… это может рассердить Баттисту, и он никогда больше не даст тебе работы… Думаю, ты должен написать этот сценарий.
Значит, она мне советовала не оставлять работы над сценарием; значит, как я и предполагал, она испытывала ко мне самое глубокое презрение. Не веря своим ушам, я переспросил:
— Ты действительно так считаешь?
— Безусловно.
Я не сразу нашелся, что сказать. Потом, охваченный враждебным чувством, предупредил:
— Прекрасно… только не говори потом, что дала этот совет, так как поняла, что я, мол, сам хочу заняться этой работой… Как ты говорила, когда надо было заключить контракт… Я заявляю тебе со всей ясностью, что не желаю писать сценарий.
— Ох, как ты мне надоел! пренебрежительно проговорила она, вставая с постели и подходя к шкафу. Я дала тебе совет… А ты можешь поступать, как тебе угодно…
В ее тоне слышалось презрение; итак, мои предположения подтвердились. И внезапно я почувствовал, как сердце мое вновь пронзила острая боль, как и тогда в Риме, когда она крикнула мне прямо в лицо о том, что меня не любит. У меня невольно вырвалось:
— Эмилия, что же это такое? Разве мы враги? Раскрыв шкаф и смотрясь в зеркало на внутренней стороне дверцы, она рассеянно сказала:
— Что поделаешь, такова жизнь!
У меня перехватило дыхание, я оцепенел и не в силах был произнести ни слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием, с такой апатией, такими избитыми словами. Я понимал, что могу еще придать этому разговору совсем иное направление, сказав, что видел се с Баттистой (впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать ли мне над сценарием, я только испытывал се, и это было правдой; и что, короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только в наших отношениях. Но у меня не хватило духу или, вернее, сил так поступить; я чувствовал себя бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:
— А что ты будешь делать здесь, на Капри, пока я буду работать над сценарием?
— Ничего особенного… Буду гулять… купаться… загорать… Буду жить, как все.
— Одна?
— Да, одна.
— И тебе не будет скучно?
— Мне никогда не бывает скучно… Мне много о чем надо подумать…
— Ты думаешь иногда и обо мне?
— Разумеется, и о тебе.