Причуды моей памяти - страница 23
Врал привычно, как при Сталине, так положено им всем было говорить.
Был объявлен перерыв. Мы вышли на лестницу покурить. Евтушенко, Аксенов, Твардовский, Голицын, Роберт Рождественский. Молчим, подавленные погромом, хамством, злобой. И тут вдруг Александр Трифонович Твардовский без тени улыбки скучающе спрашивает:
– Ну, ребята, что новенького?
С какой-то маниакальной страстью на каждой встрече Хрущев вспоминал темный кремлевский фольклор, что таился с двадцатых годов, рассказы Свердлова о том, как жили они в сибирской ссылке, как Сталин вместо того, чтобы мыть посуду, давал ее вылизывать собакам, как увиливал от всех работ. Хрущев не мог забыть, как однажды Сталин стал вглядываться в него и вдруг сказал: «А ты – английский шпион!» Конечно, такие минуты ужаса не проходят даром. Ноги подкашиваются. Двадцать лет общения, целая жизнь в раболепстве, унижениях породили жажду мести, хотелось расквитаться. Кому рассказать? А вот писателям, какие бы они ни были, они лучше поймут, запомнят.
Получалась у него чудовищная смесь брани, угроз и в то же время заносчивых оправданий, порой исповедальных. Все это перемежалось привычкой грубо одергивать, перебивать выступающих своими поправками, сентенциями, иногда его вставки превращались в целое выступление. Как ни странно, при всем хамстве, примитивности слушать его было интересно. В нем была горячность человека, получившего наконец возможность выговориться свободно, он отбрасывал приготовленные ему тексты и шпарил, как бог на душу положит.
Ильичев говорит о поисках верных партийных средств изображения, Хрущев прерывает его:
– Не они ищут, а их уже нашли и потащили за собой чуждые нам идеологии. По-вашему, наступила пора безнаказанного своеволия?
И пошел, пошел…
– Если бы их (то есть нас) было бы большинство, в бараний рог они бы нас согнули.
И вдруг каким-то образом он выскочил на антисемитизм, на погромы, он видел их, как шахтеры были против погромов, как он работал помощником мастера литейщика, а мастер был еврей.
«Надо оценивать поступки людей не с национальной, а с классовой точки зрения».
«В Бабьем Яре погибли и русские. Кого больше? Если мы будем этим заниматься, то породим рознь».
Он никак не хотел признать, что нацисты умышленно уничтожали евреев, он как бы исключал расовую политику.
Утверждал безапелляционно: «Нет сейчас и не было (!) антисемитизма. Не вызывайте к жизни эту замороженную бациллу».
И тут же попрекнул Шостаковича за «13-ю симфонию» на тему Бабьего Яра.
«Полезно это или нет, может быть, это даст пищу антисемитизму?»
Как они (все наши вожди), уже после «дела врачей», казалось бы, очевидного преступного замысла, вместо того чтобы в полный голос назвать действия Сталина антисемитскими, а развязанную кампанию позорной, увиливали и так и этак от проблемы антисемитизма в России.
«Нельзя допустить, чтобы борьба с культом ослабила нашу борьбу за марксистско-ленинскую линию, не резать сук, на котором сидим».
Что за сук он имел в виду, неясно. Впрочем, деятели вроде Грибачева, Серебровской немедленно растолковали по-своему: хватит, довольно ваших «оттепелей», довольно заискивать перед молодыми.
В другой раз во время выступления Евтушенко произошел любопытный казус. Евтушенко стал защищать Эрнста Неизвестного: он фронтовик, хорошо воевал, он талантливый скульптор, он всей душой советский человек и т. д.
Хрущев прерывает его:
– Горбатого могила исправит!
Евтушенко взорвался:
– Сколько можно исправлять могилами! Хватит!
Меня это восхитило: одернуть генерального секретаря компартии, да еще прилюдно, в зале заседаний, в обстановке проработки – это было поступком!
Тут же выступил поэт Александр Прокофьев, наш ленинградец, возмутился тем, что позволяет себе Евтушенко, как можно таким тоном разговаривать с генеральным секретарем, да кто он такой, да что он себе позволяет…
Хрущев встрепенулся, удивленно спросил, а что, собственно, случилось, идет нормальное обсуждение, каждый высказывается.
Это был ловкий, можно сказать, мудрый ход: поскольку он сразу на слова Евтушенко не сумел возразить, лучше всего было дать понять, что все говорят свободно. Да и чем он мог отпарировать точную реплику Евтушенко. Хрущев был остроумен, находчив, был хороший полемист, и тут, надо признать, он сумел выйти из положения.