Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - страница 30

А когда он погрузил мою голову в воду, он всунул мне в руку что-то острое и колючее.

Храни себя в достоинстве. Помни о своей душе.

Вот что он сказал в тот день, когда времени хватало для всего. Соседский мальчик и я много дальше по реке в тенистом овражке под пляшущими ивами сняли одежду, я балахон, он подрезанные штаны, все что на нас было, и легли тело к телу, нога к ноге, колено в колено, грудь, вжатая в грудь. Мы были совсем одинаковой длины.

Мы сами для себя открыли созидание мира. Никто нам еще ничего не говорил. Всё там, деревья, смыкавшиеся и колышущие листья над нами, журчание реки, поднимающийся запах весны и то, что под ним, — все замерло. Но он надавил на меня и вдруг остановился, будто наткнувшись на материю моего балахона, но балахона же на мне не было, только кожа, и тогда он приподнялся, и я поклянусь, он парил над землей, балансируя на мне, точно акробат, упирающийся одной палкой в туго натянутый батут, и тут я проломилась, и он упал вниз, и моя рука, стиснувшая что-то в кулаке, и я утонули в жаркой боли. Но тут он снова задвигался, и боль сузилась, стала иной. Моя другая рука, не та, которая держала то колючее, что вложил в нее преподобный, легла на верх его зада, на твердую кость, обтянутую кожей, и я подумала тогда, как думаю и теперь, что у мужчины надменнее места нет.

И тут меня свела сладкая судорога. Я не знала, что это, но я же не знала, чем было все остальное: с нами было то, чего никогда раньше не бывало. Сначала мой рот заполнила вода, а потом я посмотрела вниз, и наши тела двигались, и я не могла разобрать, какое было моим, а какое — его, а секунду спустя будто огонь погас там, где мы соединялись, и я почувствовала его бедра и свои, мое тело далеко обогнало меня, убежало, как две собаки вдоль воды, а потом вернулось — казалось, через долгие минуты, — и внутри у меня загорелся свет.

Мой кулак все еще сжимал то, что в него вложил преподобный. У моего левого бока стояла пустая стеклянная банка. На миг, когда наши тела покинули нас и убежали, как собаки, которые просто бегут быстро и жадно по илу, я увидела, как стекло стало иным, ячеистым. Хрустальные медовые соты, но все прозрачное, а рядом — развернувшийся лист, такой толстый.

Но тут я вернулась в земное притяжение. Почувствовала вес его ноги на моей. А когда обернулась к банке, она все еще была, как соты, но наполнилась золотистым светом, будто водой, и я поняла, что это Господь изливается в мою душу, как раз в ту секунду, когда мы заметили на себе какую-то липкость. Я потрогала это пальцем и лизнула. Совсем как млечный сок молочая. Мы подбежали к реке и кинулись в воду, просто бултыхались, как обычно. Ведь тогда детей не учили плавать — мы били руками и ногами по воде и вопили. Колючую штучку я переложила в другую руку.

Мы были в возрасте, когда поражаешься, сколько можно сделать в мире, свободном от стеснений. Мы сотворили сок молочая.

Когда вечером я наконец разжала кулак, то увидела крышечку от бутылки, позолоченную изнутри и с приклеенной картиночкой Иисуса. Она мне все ладони порезала, и мамочка положила их к себе на колени, увидела звездочки запекшейся крови и сказала: дочка, ты меня пугаешь.

Я потеряла правый глаз в этой реке, перед тем как уехала из Миссури. Плавала животом на камере, попала в быстрину, и ветки тополей — острые прутики с красными кончиками — выцарапали мой глаз, что твой енот.

Вот почему глаза у меня разного цвета. Когда мы выбирали в магазине, где продавались все части тела, я выбрала фиалково-синий, не хотела, чтобы он был зеленым, как левый.

А потом мамочка умерла — опухоли — и мое светлое детство кончилось. Двенадцать лет, и надо самой за себя решать. В Миннеаполисе у меня были две тетки — жили вместе по-стародевичьи. Они бы меня приютили. Но я выбирала ради своей будущей профессии. Молодому священнику у нас в городке дали приход в Айове, и вот он с женой и дочерью взяли меня с собой. Я думала, что научусь всему.

И научилась. Кое-чему. По утрам в воскресенье он вдохновенно проповедовал. Церковь была белая, с белой колокольней над милями и милями полей замечательной пшеницы. Ровной, как причесанной. Скамьи, заполненные фермерами, содрогались. А я знала, что за кулисами: раковина, его расческа в чашке с водой и листерин на полочке, гладильная доска и в ней, в ящичке, бактерицидные пластыри. Я прожила там полных четыре года. И научилась кое-каким чудесам, очень маленьким. Граница между чудом и фокусом не очень-то ясна.