Приключения англичанина - страница 37
Закружилась голова – даже за холку коня ухватился - вспомнился эпизод из отрочества. Таким же зимним днем сидел во дворике под сению тополя на скамеечке дубовой, крепка еще казалась скамеечка, следил за круговращением облаков, вдруг черный лист свалился на колено, как свиток. Развернул свиток сей – черно и пусто! Впервые подумалось: «Мы, величаясь наивно размерами и свойствами плоти, в сущности же мнимы!»
С тех пор не стихало щемление сердца. Ведь жизнь в погранзоне знаменательна. Нигде толь часто, как здесь, не терзает ум иглоукалывающая догадка: «Обитает род человеческий на границе жизни и смерти!»
В давнишний тот зимний полдень влага градом посыпалась из глаз, и штаны увлажнились, горячая струя побежала по внутренней стороне бедра. Дошло до отрока, что в любой миг можно жизни лишиться. И не узришь боле ни стен замка наследственного, из глыб якобы неколебимых, ан нет, уже пещеристы, ноздреваты глыбы сии и на глазах прашатся, ни тополя, тоже ведь тленного, отрясающего с ветвей мерзлые листы, ни скамеечки сей мнимо прочной, а на деле обреченной обратиться рано ли, поздно ли в труху, ничего и никого боле не узришь, ни ближнего, ни дальнего!»
И побежал к мамочке, мыча бестолковщину, запыхался, топоча по каменной винтовой, с ревом ворвался в спальню. Мамочка лежала под балдахином навзничь. С закрытыми глазами. «Нет! Нет!» - закричал и, слава Богу, разбудил. Улыбнулась, бледная, притянула к боку своему такому теплому. Погладила по голове. Но молчала. Не опровергла его открытие. С того дня предался размышленьям. Но размышлять не означает ли малодушествовать? «Смелый смеет, а трус - все вхолостую схоласт!» - ответствовал немудрящий сэр Виллиам на попытки поделиться насущными сумнениями и рекомендовал чаще бывать на воздухе, на людях, навеселе.
Жмурился с гримасом скорби. В солнечных небесах не было ни тучки. Речка за дни, что не покидал замка, замерзла. По заледенелой ее поверхности крестьянских мальчиков орава скользила, размахивая кривыми палками, наперегонки за черным камушком. Как мечтал во младенчестве - на равных с другиами в бучу! Не дал Бог мочи состязаться. Стеснялся в толчее сверстников ославиться смрадным выхлопом или окропить лед многоточиями янтарной урины...
Отец его погиб в крестовом походе, и будучи он единственным сыном, собирался в юности заняться сельским хозяйством имения, коего сделался наследником, но когда по выбору мамочки женился на Цецилии, та взяла на себя заботу о землях и замке и тем освободила от иных забот, кроме как размышлять о мнимости матерьяльного мира. Слонялся по замку немыт, нечесан, с розовыми от постоянного пребывания в полумраке белками глаз. Цецилия в начальный период замужества то и знай искала близости, он, однако же, скоро утомлялся и с годами все ниже опускал зрак, все реже годился для совокупного ложа.
Мамочка звала его глупышом, покуда способность говорить не утратила. Нрав имела суровый, поскольку рано лишилась мужа, все одна да одна управлялась с поместьем, и замком заведовала, и сына растила, – трудно! Спасибо сэру Виллиаму – некогда был влюблен в нее, и хотя не ответила взаимством, по старой памяти опекал бескорыстно. Желающих свататься премногих не пускала на порог. Иные предпринимали осаду с целию захватить замок, и тогда сэр Виллиам прискакивал на зов рога, с каковым взбегала на замковую стену верная памяти супруга вдова. Да, по голове гладила скупо, – хотела воспитать настоящим рыцарем. По прошествии лет удостоверясь, что сие не получится, стала гладить по голове чаще. «Глупыш ты, глупыш», - шептала, улыбаясь с подушки. Нездоровилось ей, медленно меркла под балдахином. Уже не размыкала уста и вежды, когда на коленях рыдал подле.
Ведал, что и жена заглазно именует его не иначе, как «мой глупендяй». Не обижался. Можно понять Цецилию в ея положении вдовы при живом-то муже.
Валеты сквозь зубы ворчали: «Недоумок». Сын мрачнел при виде отца. Сэр Эдгар признавал правоту близких. Ну да, недоумок. Ведь так и не сумел выработать теорию, опровергающую отроческое отчаяние. Но и творениями любомудров именитых утешиться не льстился. Перелистывая чтиво развлекательное, не верил веселости автора. «Либо притворяется, либо еще глупее, чем даже я. Неужто не соображал, где и для кого сочиняет комическое? В юдоли ведь!.. Для обреченных же!..» Когда же читал произведение, в коем иной прехрабрый отваживал к смерти, становилось совсем тошно. Тряслись руки. Испускал непроизвольные пуки.