Приключения англичанина - страница 46
– Ну, я не знаю, – пробормотал я, рассматривая окружающие нас травы: одуванчики, васильки и лютики, ромашки (помимо обиходных «любит-не-любит» еще и безъязычковые, они же пахучие, они же зеленые, они же ромашковидные!), истод горький с цветками синими и овсяница красная, и волоснец, и осока, и морская горчица, и чина приморская, и лебеда прибрежная, и подмаренник и белена черная, а заодно уж на букву «ч» череда, частуха, чистотел и чертополох-шотландец, наперстянка и клевер, трава могильная тире пастушья сумка и спорыш тире галочья гречиха (целебнейшее средство при почечных заболеваниях), а там, возле кормы, – непрошеные кукушкины слезки, ведь болото близко, фиолетовые фонарики аквилегии, и сабельник вострит себя в струе воздушной, узнаются уже и калужница, и вахта трехлистная, и крестовник, и вровень с кормою восковник, он же мирт болотный...
– Ах, ты не знаешь, – сказала Елена.
– Да знаю я, знаю, – ответил я, продолжая разглядывать растительность и поднимая взгляд выше: шиповник собачий, экий клыкастый, и волчье лыко, источающее, скажите на милость, запах ванили, и пушистые цилиндрики кровохлебки, пурпурные, как утро лестной тогда для всех нас будущности, и крапива, причем не одна только общеизвестная извергиня, но и спасительница осаждаемых городов, двудомная. – Эх, Елена, да ведь любовь же и вдохновляет поэта изучать объекты, неужели не понятно? Любовь к истине... эх, Елена.
Забывшись, я поднял голову. И – зажмурился, так пылали желтые глаза Елены!
– Засиделись мы однако, – сказал я, поспешно поднимаясь на ноги.
– А на кого ты собственно намекал, утверждая, что ехидством пробавляются только трусливые поэты? – вкрадчиво спросила Елена.
– Да ладно тебе, – отвечал я, отступая.
– Нет, погоди, – настаивала Елена, уже теснимая успевшими вскочить Федосеем и Тобиасом, – ты, похоже, считаешь, что ирония по природе труслива и ею пробавляются те, кто боится воспринимать действительность такою, какая она есть, и так, как она этого требует, или этого заслуживает, или в этом нуждается. Да ведь я и полюбила-то Федосея за мужество ежеминутного его самоанализа, каковой возможен лишь при условии иронического к себе отношения, понял? К себе самому в первую очередь!
Она легко вырвалась из рук Федосея и углубилась, было, в рощу, чтобы привести себя в порядок, но тотчас выбежала оттуда с воплем!
За нею следом шкандыбал черепитчатый Николай Петрович – черными прошлогодними листьями был он облеплен с головы до пят.
– Ну, нигде от баб спокою нет, – ворчал старикашка. – Хучь бы извинилась, что наступила. Так нет – ижшо и недовольная, ижшо и вопит.
Перед уходом с территории лодочной станции Елена во всеуслышание обратилась к Федосею:
– Сочини ты им сегодня же, как только вернемся в нашу комнатушку, стихотворение о море. Не откладывая в долгий ящик, сочини изумрудное, кристальное стихотворение. Чтобы они языки в задницы засунули, теоретики.
Тобиас на это ответил с достоинством:
– Очень надо! Лешка, если захочет, может и сам сочинить не хуже, а то и получше. Он, не забывай, сын штурмана дальнего плавания, и ему через гены передалась любовь к морю и кораблям.
Елена ничего нам не ответила, нагнулась и стала рвать вокруг судна галочью гречиху. Она рвала с остервенением, но безошибочно, как рвут лишь настоящие преданные жены, когда собираются отваром травы этой промывать мужнину почку.
А я глядел, как плывет над метелками растений ее зад, очертаниями напоминающий корму испанского галеона, и вспоминал подробности одного недавнего происшествия.
Месяц назад шли мы втроем (Виктор Аккуратов, Генка Флигельман и я) по улице нашей имени Фурманова, шли в гости к Федосею.
Шли под лиловым облаком, из которого вдруг хорошо хлынуло.
И ледяной горох запрыгал в ногу с нами по лиловому же тротуару.
И мы радовались своеобычному для нашего климата майскому полдню.
И сыплющемуся с небес ледяному гороху...
Ну, и будущности, конечно, будущности, для всех нас лестной.
Голубое перестало литься, стеклянные Солнце и Луна летели над Чертовым сквериком.
О расположение светил!
О сияние сирени!
О щелчок ледяной горошины по носу!..