Приключения англичанина - страница 63
А вот некую форсинарскую улочку помню очень даже отчетливо: вереницы островерхих домиков, слюдяной дождик, брусчатка под фонарем как черная икра, и при порывах ветра раскачивается вывеска с золочеными буквами. Эх, знал же я, что в целом графстве не сыскать мне более чужого человека, чем ты, догадывался же об этом, сидя рядом с тобой в опере (зевала как удав), слушая дикие твои высказывания о книгах, которые приносил (ни одной не дочитала даже до середины), наблюдая, как деловито принимала мои подарки, неизменно забывая поблагодарить, и все равно продолжал верить, что, в конце концов, проникнешься искренним ко мне чувством, а может, уже и прониклась, просто стесняешься признаться, такая по-шотландски сдержанная девушка …
Что же ты не даешь мне покоя, зачем тревожишь воспоминанием о разочарованной юности моей? Почему до сих пор не избыть мне обиду? Эге, вот, значит, в чем дело. Выходит, всего лишь уязвленное самолюбие нудит меня писать сии строки, а вовсе никакая не любовь? А коли так, то довольно стыдно мне быть злопамятным и через годы сводить с тобой счеты, с тобой, уже, быть может, ставшей прахом.
Ах, нет-нет, все не то я пишу, не то, и не так, и не о том …
Из дневника переводчика
Зеркально-гладкий вал вращался.
Резец умеренно искрил,
А токарь с воздухом общался,
И горевал, и говорил:
– Дано мне было первородство,
я был возможен как поэт,
но поступил на производство
во цвете юношеских лет.
Не пил и матом не ругался,
И был в бригаде одинок,
Но с кем силенками тягался?
Не с государством ли, сынок?
Не с государством ли коварным
(оно восточное не зря),
воистину тоталитарным,
еще точнее говоря…
Как принц и нищий, каждый день я
К станку проклятому вставал,
А по ночам произведенья
Из букв отважных создавал.
Жар юности и жанр протеста!
Так соблазнительно воспеть
Себя – вне времени и места!
А выспаться и не успеть…
И бил будильник дни и годы,
Не исключая выходных,
И не хватало мне свободы
Не для себя – для букв моих,
Для творчества, с которым худо,
Но без которого – не жить.
Но если не достоин чуда,
Что толку карандаш крошить?
И бил будильник дни и годы.
Блистающий вращался вал.
Я по утрам щепотью соды
Уже изжогу изживал.
Над экзистенциальной бездной
Я реял, но пошел ко дну
И там из череды любезной
Нашел желанную жену.
Она была дитя Востока
Из города Алма-Ата,
Не более, чем жизнь, жестока
И, как Россия, молода.
С косой почти до голенища,
С лицом уснувшего судьи,
Велела мне: «Ищи жилище
Для нашей будущей семьи».
Эх, токарь-пекарь, горы стружки,
А все-то жалкие рубли!
И у процентщицы-старушки
В любовной лодке мы гребли.
И если мурка отдыхала,
Зажмурив узкие глаза,
Я, выпрыгнув из одеяла,
В оставшиеся полчаса
До государственного гимна
Для виршей разводил пары…
Удовлетворены взаимно,
Мы так и жили до поры,
Когда и нам приспело время
Винить Венеру и Луну,
И оплодотворило семя
Распахнутую целину…
Я больше не парю над бездной,
Мне утром тяжело вставать.
А за станком, в пурге железной,
Нелепо и протестовать.
Зеленый от борьбы с нефритом
И отложением солей,
Я стал двудетным и небритым,
Как узник совести своей.
Теперь, услышав гимн спросонок,
Испытываю я испуг,
И поубавилось силенок,
А соответственно, и букв.
Не думал я, что так случится.
Жизнь – от стакана до станка!
И точка в темечко стучится,
И задыхается строка.
Ничем от всех не отличаясь,
Теперь я в цех вхожу гурьбой
И никогда не огорчаюсь
Своей сверхличною судьбой.
Лишь в матерщине заиканьем
Я выдам прежнего себя…
А вал вращается, зеркальный,
В упор сознание слепя.
Утром, пробегая вдоль квартала, слышу выстрелы – это хлопают двери парадных. Люди выскакивают на улицу, как будто началось восстание.
Вот именно «как будто». Окстись, Алеша. Эта власть переживет и тебя и твои метафоры. Так что засунь их себе в задницу и поспешай на производство, пока не объявили выговор за систематические опоздания.
Подкатывает автобус. Эх, без меня народ неполный! Рывок, рывок – втискиваюсь, впихиваюсь, уже и барахтаюсь внутри человеческой массы, грудь в грудь с пожилым хроником в сереньком пиджачке, и кепочка у него серенькая, и щетина такая же…
Автобус тронулся, силой инерции нас так вдавило друг в друга, что у хроника отвисла челюсть.