Пришелец из Нарбонны - страница 22
— Мир нашим раввинам!
— Да не обделит здоровьем Господь Бог наших святых людей!
— Да одарит Всевышний их долголетием и стойкостью!
— Да отвращена будет от них вражеская длань!
— Возносите молитвы за нас и наших детей!
У Восточной стены в высоких колпаках и халатах с красной короткой пелериной, отороченной мехом, толпились старейшины альджамы. Отвешивая низкие поклоны, они по очереди здоровались за руку с раввином доном Бальтазаром и заключали в объятия раввина Шемюэля Провенцало из Палермо. Один из старейшин альджамы был слеп, он высоко держал голову, и на губах его блуждала улыбка. Сосед слепого помог ему поздороваться с высоким гостем.
Над сиденьями у Восточной стены виднелись высеченные фамилии. Эли прочел одну из них: Шломо Абу Дархам — глава альджамы священного баррио.
Роспись Восточной стены отливала золотом, пурпуром и сапфиром; здесь висела ткань плотного плетения с узором из виноградных листьев, лилий, плодов граната и оливковых ветвей.
Советники альджамы окружили раввина Шемюэля Провенцало, предложив ему возглавить молебен. Ему вручили молитвенник с позолоченными створками, закрывающийся на ключик, и проводили до кивота[44], где стояла медная менора[45] с семью зажженными свечами.
Раввин положил на кивот тяжелый молитвенник, отдернул пурпурную занавесочку, и в нише между изящными колоннами показались голубые дверцы Ковчега Завета. Там лежали священные родалы[46].
Раввин Шемюэль Провенцало затянул молитву. Хор мальчиков, расположившихся на ступенях, ведущих к кивоту, подхватывал мелодию после каждой строфы. Паства тихо вторила раввину:
В Нарбонне синагоги были и больше и богаче. Здесь же роспись украшала только Восточную стену. Остальные были пусты, в серой шероховатой побелке. Лишь под самым сводом находился фриз с надписью золотом.
Копоть от масляных светильников, прикрепленных к ребристым колоннам, летала в воздухе. Лица людей, стоящих неподалеку, еще можно было различить, но у тех, кто стоял дальше, они расплывались в мерцающей темноте. По острой бородке и торчащим усикам Эли узнал Хосе Мартинеса, торговца оружием.
К Эли протиснулся лейб-медик турецкого султана Иаков Исссрлейн:
— Ну и синагога! Курятник да и только! У нас в Константинополе сорок шесть синагог, и каждая в четыре раза больше.
— А правда ли, что в Константинополе евреи жирные, как утки? — прошептал Эли, наклонившись к уху медика.
— Что за бредни! — лейб-медик турецкого султана подскочил от возмущения.
— Мне так рассказывали, — поспешил оправдаться Эли.
Иаков Исссрлейн бросил на него гневный взгляд и стал протискиваться вперед, где молились знатные люди альджамы.
Раввин из Палермо пел дрожащим старческим голосом:
— Ваша милость, — услышал Эли чей-то шепот. Это был торговец оружием. Он улыбался.
— Вы меня узнали? — спросил Эли.
— Как я могу не узнать вашу милость? Хоть и одеты вы по-другому.
— Я к вам скоро загляну. Помните о своем обещании?
— Помню. И не премину исполнить. Не знаю только, будет ли в этом нужда.
— Одному Богу ведомо. Однако все зависит от людей, не так ли?
— Если хотите поговорить, ступайте на улицу, — раздался за их спиной сердитый голос.
Молитвы текли одна за другой неторопливой чередой. Многих Эли не знал. Это были псалмы и стихи неизвестных поэтов. Возможно, их сочинил сам палермский раввин.
Внезапно раввин Шемюэль Провенцало повернул лицо к молящимся, как в большие праздники капланы поворачивают лицо свое для благословения народа, и тонким прерывистым голосом воззвал к Господу:
— «Из рук инквизитора», — повторила синагога вместе с хором мальчиков. Раввин из Палермо начал новую мелодию: