Пришелец из Нарбонны - страница 25

в Египет за зерном, дабы тот не погиб, ибо среди сыновей был ему самым близким. А когда я сказал ему в ответ, что Бог неусыпно следил за ним, вот и вернулся он к родителю невредимым, то вспомнил о жертвоприношении Исаака. Тогда я сказал ему, что и на сей раз Господь присматривал за Исааком и ниспослал ангела, что удержал руку Авраама. На это он мне и говорит: с той поры, как Бог отнял у Израиля скипетр, чудес не бывает. Приду на ваше торжество, — добавил. — Мне еще ни разу не приводилось принимать участие в еврейской конфирмации. Приду. И не один.

Воцарилась тишина.

В открытые двери трапезной влетел большой черно-красный мотылек. Он бесшумно летал, кружась над пламенем свечи.

Дон Энрике, отгоняя его, ненароком коснулся подсвечника.

Никто не сказал ни слова. Не важно было, что произошло это в субботу, в субботний пост. Мотылек продолжал кружиться, пока в огне не затрещали его крылышки. Он упал, начал трепыхаться, но взлететь уже не мог и наконец затих. Эли вспомнил, как, будучи ребенком, обжегся, дотронувшись до печной решетки. Этой боли он долго не мог забыть. Мотылек остался на столе, и никто его не сбросил.

Все еще царило молчание.

Палермский раввин Шемюэль Провенцало откашлялся, вытер платком пожелтевшие от старости усы и бородку и тихо запел, затем прервал пение и вздохнул.

Он что-то говорил, шевеля губами, и постепенно стали слышны слова:

Раввин из Палермо прикрыл глаза и дальше тянул мелодию без слов. К нему присоединился Даниил, старший сын раввина дона Бальтазара:

— «Без выгоды ты продал народ наш», — подхватило несколько голосов.

— «… Восстань на помощь», — запела донья Клара.

— «Избавь нас ради Милости Твоей», — включились женские голоса.

Наступила тишина. Ее прервал раввин дон Бальтазар великим плачем:

Все вполголоса читали скорбную элегию Иеремии, словно молитву. Женщины тихо плакали.

Раввин дон Бальтазар поднял руку:

— «… Обнови наши дни, как древле», — запел он более страстную песнь.

Раввин замолчал и спрятал руки в отороченные мехом рукава. Он слегка раскачивался, словно старался утишить страдание. А когда лицо его прояснилось, он поднял тяжелые веки, взглянул на Хаиме, опиравшегося о плечо своего старшего брата Даниила, и застонал:

— Господи, возьми мою душу грешную!

— Нельзя так, — прошептал раввин Шемюэль Провенцало.

Раввин дон Бальтазар сплел пальцы:

— Нельзя… нельзя…

— В самые мрачные минуты, случалось, пробивался для нас лучик света, — сказал Даниил.

Раввин дон Бальтазар поднял взгляд, и глаза его встретились с глазами палермского раввина.

Раввин Шемюэль Провенцало кивнул головой и раскрыл беззубые уста.

— Послушаем-ка, — раввин дон Бальтазар сомкнул ладони. — Раввин Шемюэль Провенцало из Палермо хочет поделиться с нами своей мудростью. Я прошу его и призываю, дабы для укрепления наших сердец он прочел нам наставление. Ибо так подобает поступать в день траура и в день поста. Да прибудет нам сил и здравия!

— Желаем слушать тебя, рабби, — отозвался Даниил.

— Желаем пить мед из уст твоих, рабби, — добавил раввин дон Бальтазар.

Палермский раввин поднял голову, опустил веки и принялся раскачиваться всем телом.

— Когда я ехал к вам, дорогие братья мои, — начал он, поправляя спадающие полы халата, — по дороге кони занесли меня в некогда славный град Герону[57], в некогда процветающую альджаму, колыбель великого Нахманида