Присяга - страница 32
Они стояли на мощенной камнем Красной площади, бойцы 4-го Московского рабочего полка и польские коммунары, сформировавшие в знак пролетарской солидарности с русскими братьями по классу Варшавский революционный полк. Социализм, Советская республика, власть рабочих и крестьян... В один голос, как бы на одном дыхании выговаривали эти необыкновенные слова вчерашние солдаты царской армии, впалогрудые ткачи из Лодзи, тестомесы из филипповских пекарен, светло-русые студенты из Кракова и рабочие пареньки с Рогожской заставы, в чистенько выстиранных косоворотках, в засаленных картузах и с обмотками, неумело и наспех наверченными, для вящего воинского виду, поверх отцовских штанов.
Они клялись не щадить крови и жизни своей, защищая рабоче-крестьянскую власть, а «если по злому умыслу отступлю от этого торжественного обещания, да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона». Они пели «Интернационал» и готовы были немедленно, прямо с площади ринуться в последний и решительный бой с белой гвардией, красновской контрой, с интервентами в болотно-зеленых шинелях, и они не знали еще, сколько немеренных верст на дорогах гражданской войны — и не только этой войны — отделяют их от этого боя.
Летел запоздалый тополиный пух из Александровского сада. Вился снежком над полками, уходившими с развернутым знаменем по булыжной мостовой Никольской улицы на Каланчевку, к вокзалам... Он сражался. Бился насмерть и выстоял. Он выстоял наперекор всему, этот новый, отчаянно дерзкий мир, и, отстаивая свое право на жизнь, как нерушимый завет, как символ своей моральной чистоты и нравственного превосходства, повторял слова, сказанные Фридрихом Энгельсом: «Стреляйте первые, господа буржуа!»
И отвечал ударом на удар. Только так: ударом на удар! И никогда не поступал иначе.
Печатая шаг, выходят из строя солдаты. Тянут носок, стараются, хотя «печатают» не очень четко. Да и солдаты они — без году неделя. Прославленная Н-ская часть собрала их под свой рдяный стяг и предоставила боевую технику, чтобы они, будущие рабочие, врачи, педагоги, инженеры, сдали первый в своей жизни гражданский экзамен — воинский экзамен защитников Отечества. Впереди у них марш-броски, изучение уставов, стрельбы, строевая подготовка, но все, что предстоит им пройти, начинается сегодня, с присяги и с этих обязывающих слов:
— Я клянусь... до последнего дыхания... я всегда готов...
Тревожно родительскому сердцу, когда видишь сына с оружием, в полевой защитной форме, с погонами. И радостно, потому что здесь, на военном плацу, он не только принимает присягу. Он, как молодая птица, становится на крыло, он идет отныне в одном с тобой строю, след в след. Умом это прекрасно понимаешь, а сердцем... Оно не дает покоя, оно все спрашивает: «Что ждет его впереди? Устоит ли? Не согнется, не сломается, если пробьет час и святость клятвы потребует предельного напряжения мускулов, всей воли и всех душевных сил?»
Мы обмениваемся взглядами, связанные схожими переживаниями и как бы поддерживая друг друга.
Особняком стоит крупный мужчина в твидовом пиджаке, седой, с борцовски выпуклой грудью. Перед построением он подошел к рослому юноше с хмурым замкнутым лицом и, страдая от многолюдья, а может, ломая что-то внутри, быстро провел ладонью по смугловатой щеке. Тот в ответ изумленно вскинулся, заморгал ресницами. И вот этого крепкого на вид человека качнуло вдруг, а лицо у него сделалось матово-белым. Перехватив взгляд, он едва приметно кивает головой, словно говоря: «Ничего, товарищ, не беспокойся! Со мной все нормально», — и снова пристально всматривается в зеленые шеренги. И не знаю, что он прочел в моем лице, но мне в его мучительно напряженном взгляде послышались немые слова, обращенные к сыну: «Ты выстоишь! Я верю в тебя, мой сын и товарищ, любовь моя и боль, моя надежда. Но если бы можно было заглянуть в завтра! И если грянет бой, оказаться бы рядом, подставить плечо...»
...Возвращались из лагеря засветло. Долго ждали на пристани теплоход, высматривали его с мокрых мостков.
У воды, в пенном кружеве мелких волн копошился мальчишка в сиреневой майке. Он сидел на корточках и острым камешком сбивал ржавчину с бурой посудины. Встряхнул ее, опрокидывая над водой, — и миниатюрная женщина, которая стояла вместе со всеми на пристани, еще полная впечатлений от суровых воинских торжеств, тонко вскрикнула: