Присяга - страница 50

Вспомнив эти приятности, Кузьмич поднимается и со скорбным выражением на лице выпивает кружку свекольного кваса. В груди у него становится полегче. Но что-то там еще царапается, скребется, давит непонятной тяжестью, и ему по-прежнему неловко и отчего-то немножко совестно.

Вид у него был хмурый. Громадный рост, маленькие, глубоко сидящие глазки, багровое, словно обожженное, лицо. И все-таки в нем проглядывала какая-то незащищенность, угадывалась натура простодушная, навевавшая воспоминания о великанах из детских сказок, хотя в санатории мы все называли его между собой капитаном. Он не ходил на процедуры, его не видели в плавательном бассейне и в кинозале, но утром, едва рассветало, он шел на пляж, к морю.

В черной нейлоновой куртке с откинутым капюшоном он в любую погоду пробирался в конец волнореза и подолгу стоял там, обхватив поручни. Как моряк на капитанском мостике.

Он и на самом деле был моряком, но только бывшим, и у него был корабль, с которым он прошел сквозь жестокие штормы, но об этом мы узнали позже...

Минувший апрель надолго запомнится всем, кому довелось побывать в Сочи. После жарких дней, когда пекло и парило так, словно был это не апрель, а летний месяц июль, вдруг надвинулась полоса ненастья. С севера, из-за Дагомыса, выползли дождевые тучи. Изодранные штормовым ветром, они сваливались за горизонт, будто тонули в море, оставляя на берегу, на асфальте темные лужи с розовой каймой из цветов, сбитых с яблоневых веток.

В санатории по коридорам гуляли сквозняки и оглушительно хлопали балконные двери. Мы зябли, кутались в плащи, кляли судьбу и с надеждой вслушивались в сводки погоды местного радио. Но среди нас был «морж», и это скрашивало жизнь.

По утрам мы собирались на пляж, как на спектакль. Укрывшись под навесом и позабыв о физзарядке, молча смотрели, как «морж» раздевается, идет босиком по склизким камням и, глубоко вздохнув, с размаху кидается в море, рассекая красивым и мощным кролем малахитово-зеленую воду.

Мы ужасались, аплодировали, восхищались. Но надо было видеть, что творилось в эти минуты с капитаном. Трусцой, косолапо переваливаясь, он бегал по волнорезу, что-то кричал, размахивал руками и всем своим видом как бы говорил: «Вот это да! Вот это мужик! Не то что вы там, под навесом — слабаки, городские заморыши. Эх, сбросить бы мне годиков двадцать, так я бы тоже сейчас сиганул в море. Как морж!»

А с Александрой Ивановной мы оказались по соседству за одним столиком в столовой. Ей было, наверное, около пятидесяти, но выглядела она старше. Может, потому, что одевалась скромно, без затей и была слишком уж полная, вся точно налитая. Говор у нее был окающий, но не тот, что звучит на Волге, где в словах резко протягивают звук «о», — а был он мягкий, едва приметный, с таким говором встречаешься на русском Севере, в лесном вологодском крае или в Поморье. Она охотно рассказывала о себе, о своих внуках и зятьях, советовалась, что бы им купить в подарок, и озабоченно спрашивала, когда уходит автобус на Мацесту, чтобы — упаси боже! — не опоздать.

— Вы уж не сердитесь, пожалуйста. Я к вам прибьюсь, можно? На курорте-то в первый раз. Это все наши... Поезжайте да поезжайте, мама. Подлечитесь. Вот и приехала, здравствуйте!

Так говорила она, конфузясь. Но в первый же день за обедом, как только потянулась она за солонкой, я от неожиданности буквально онемел. На левой руке у нее я увидел зловещий знак. Выше запястья с тыльной стороны слабо голубела татуировка, полустершийся номер из шести цифр. Люди постарше, те, кто пережил войну, знают, что это значит: в лагерях смерти так метили своих узников эсэсовцы. Перед тем как отнять у человека жизнь, они отнимали у него имя. О номере на руке она ничего не говорила, да я у нее и не спрашивал...

Вечером мы сидели с Александрой Ивановной в вестибюле. Дождь лил, не переставая. Из парка сквозь распахнутую дверь сочился запах прели. Было холодно и не очень уютно. Но в санатории по молчаливому уговору все тщательно одевались к ужину и потом не расходились сразу, а кружили по вестибюлю, напоминая нарядную толпу в театральном фойе. Капитан был здесь же. В мятом костюме, с алым значком ветерана войны, с тремя рядами орденских планок он ходил, набычившись, раздвигал толпу, как бульдозер.