Присяга - страница 53

Накануне всю ночь шел снег, сыпал и сыпал неслышно. Но снег этот был легкий, ноябрьский, к обеду он скатился в грязные лужицы, и только кое-где на деревьях среди веток и в бронзовых кудрях Пушкина еще белели рыхлые комочки.

Степану, терпеливо сидевшему у окна, вдруг вспомнилась мать и как изредка ездили они из деревни в город за покупками. Мать говорила, будто помнит еще девчонкой, что до войны памятник стоял не здесь, на площади, а в начале бульвара, и площадь, где теперь фонтаны, была голая, один сплошной асфальт, и по праздникам тут вольно гулял народ, было весело, играла музыка, а в расписных фанерных ларьках продавали морс и горячие пирожки с ливером.

Под окном троллейбуса, мягко подкатив, остановился голубой «уазик», автофургон. Степан, несколько удивившись, увидел за рулем женщину в белом халате, торчком надетом поверх пальто. Она была молода, собой пригожа. Выпуклый лоб, вздернутый слегка нос, лицо — без косметики, чистое, а на левой руке, сжимающей руль, на пухлом пальчике золотилось у нее узкое колечко.

Значит, вдова, решил зоркоглазый Степан. Нет, скорее — разведенная. Не война сейчас, молодым умирать не время. И он стал фантазировать, пытаясь угадать, кто же эта женщина в голубом «уазике».

Продукты, наверное, возит, в школьные буфеты. Потому и в халате, и работает по субботам. А дома у самой, может, ребеночек ждет. Или он у нее в круглосуточном? Хотя это тоже не сахар, родное дитя кинуть на чужих людей. И мужа нет. Пил, наверное, безобразил. Сколько могла, терпела ради семьи, не хотелось ребенка сиротить. Но стало невмоготу, разошлась. Одной не легко, все сама и сама, каждая копеечка на счету, но зато никто над ней не измывается, не мытарит.

Степан вздохнул, усаживаясь поудобней, и ему снова вспомнилась мать. Пронзительно и четко, как в черно-белом кино, будто увидел он деревенский свой дом и угол за печкой, где затаилась она в одной нижней рубашке, босиком, с распущенными волосами.

Заглядывает в окно полная луна, серебрит половицы. В тусклом ее свете, в звоне и хрусте разбитой посуды ворочается на полу кто-то страшный. Степану боязно до обморока, он захолодел, дрожит, но все вертит стриженой головенкой, вглядываясь и не веря, что это рычит по-звериному и размахивает кулачищами отец, вечный молчун, колхозный плотник, который иногда, вечерами, как бы одним замахом стамески выстругивал ему из чурбанчиков забавных медвежат.

А мать не дает глядеть. Тискает Степана ледяными руками, прижимает, и сквозь рубашку, исстиранный дряхлый ситчик он чувствует, как напряглось каменно ее тело.

Сам Степан спьянел впервые в пятнадцать лет. На конном дворе после ночного угостили его дурно пахнущим самогоном. Храбрясь, он лихо опрокинул стакан и свалился тут же, среди тюков сена и сопревшей порванной сбруи. Кто позвал мать, он не знает. Она его не ругала, бережно вела по улице мимо изб с распахнутыми ставнями, мимо колодца, где бабы с ведрами разом замолчали и вытянули шеи, как гусыни. Во дворе Степан вырвался из ее рук и, забежав за сарай, упал в лопухи. Его стошнило. Мать, придерживая ему голову, сказала негромко, но с такой болью и отчаянием в голосе, что слова ее будто прожгли Степана насквозь. Она сказала: «Господи, лучше бы я его не родила!»

С тех пор Степан не брал в рот хмельного, ни вина, ни пива. Не пил на свадьбе у старшей сестры, ни когда в армию его провожали, ни у матери на поминках, после ее похорон.

У первого светофора стояли долго, ожидая, когда прервется шелестящий автомобильный поток.

Пали ранние сумерки, в окнах зажелтели лампочки, отчего сделалось как-то неспокойно в груди, а на улице словно стало еще холоднее и слякотней. Машины бежали одна за другой, торопились, и казалось, что они живые и каждая со своим норовом, то ужасно деловая, с тремя фарами на переднем бампере, то, словно вертиха, вся в кокетливых наклеечках, но с ободранными и помятыми боками. А люди, как неприкаянные, жались в кучки у переходов и прятали в воротники пальто озябшие лица.

Женщина за рулем подняла голову. Мельком взглянула на Степана. Отвернулась. Снова взглянула, но теперь задержала взгляд и, вскинув высоко локти, огладила волосы под пуховым платком тем привычно быстрым движением, которое само, без всяких слов говорит о том, что женщине не безразличен тот, кто на нее глядит.