Привала не будет - страница 9
Алгадай прикусил язык. Поугрюмел. «Вот тебе и звонкие стремена», — огорченно подумал он. А русский товарищ, заметив, что у него пало настроение, заговорил:
— Но ты не тужи. Не хорони себя заживо. Окромя ужасов и смертей бывают и радости. Вызволишь село, и к тебе с цветами… Как родного принимают. — Русский товарищ поглядел на его скуластое лицо и добавил: — К тому же на войне сильнее всего начинаешь понимать и ценить верность, товарищество… Я, к примеру, раньше и в глаза не видел казахов. Сблизился на фронте, увидел в деле и порадовался. Правда, от перемены климата они страдают. Но в бою отчаянные, меткие на глаз. Ты просись в кавалерию или в снайперы. У вас к этому делу душа лежит. Верно я сужу?
Алгадай кивнул.
Они стояли у настежь распахнутой двери теплушки и глядели на степь. Был конец февраля, где-то на севере ковали землю морозы, а в здешнем краю уже чувствовалось дыхание весны. На верблюжьих тропах, на перегонах табунов снег подтаял, стал бурым и мокрым. Пахло сыростью земли и первой, пробившейся наружу зеленью.
Весна шла по степи. Несмотря на кажущееся однообразие, степь в эту пору была неповторимо красивая. Под голубым просторным небом она вольно и распахнуто уходила вдаль. Снег в степи, как всегда, был неглубокий: тонкой проседью серебрил он красные пески, отлогие берега арыков, поросшие тальником и саксаулом с упругими, безлистными сучьями, похожими на рога оленей.
Неожиданно будто кто раздвоил степь. Снег в мгновение исчез, словно растопленный на гигантской жаровне, и взору открылась талая полоса земли, покрытая молодой, хотя еще и бледной, травою. И чем дальше шел поезд, тем все чаще меняла свои краски степь, которая то вновь одевалась снежным пологом, то уползала вдаль рыжими, горбатыми барханами.
Алгадай любил эти степи, и радостные, и угрюмые.
Он родился в кишлаке, и сызмала песни отца, звуки его домбры, то грустные и протяжные, то бурные, как водопад, и стремительные, как бег сайгака, волновали Алгадая. Из уст отца узнавал он правду и зло на земле.
Старый Джамбул порой сзывал своих сыновей и внуков, садился с ними посреди юрты и неторопливо вел рассказ о себе, о жизни казахского народа…
— От старости и тяжелых условий я стал сутул, как старый беркут, глаза померкли, а голос ослаб. Вместо домбры у меня в руках появилась палка. Вместо широкой степи — узкая постель. Я угасал, бессильный петь…
Джамбул погружался в глубокое раздумье и потом, словно напившись в студеном роднике, оживлялся, глаза его искрились.
— Когда мне исполнилось семьдесят лет, я увидел светлую зарю новой жизни. На землю пришла правда. Я услышал имя батыра Ленина и был свидетелем победного шествия Красной Армии. Вокруг меня закипела жизнь, о которой я пел в лучших своих песнях, как о золотом сне. Почувствовав прилив свежих сил, взял в руки домбру. Вернулась моя молодость, и я запел…
Алгадай припомнил день, когда разразилась война. Молча брал Джамбул в руки домбру, но тут же клал ее обратно, будто тронутые им струны еще сильнее бередили сердце. И по-прежнему сидел недвижимо, низко опустив голову, будто раненый беркут.
В тот день Джамбул не пропел…
Бывает, не только песня, но и само молчание может растревожить. Алгадай понимал горе девяностопятилетнего отца; его непропетая песня казалась ему подстреленной, смолкшей птицей.
Стукотно гремели рельсы под вагонами эшелона. Алгадай глядел вдаль — в прощальной грусти уплывали назад родные кишлаки, красные пески, арыки с сухими берегами.
…На фронте Алгадай Джамбулов попал в кавалерийский эскадрон.
Командир, высокий, сухощавый, с красными широкими лампасами, встретил его приветливо. Расспросил его о том, о сем и, узнав, что он сын известного всей стране Джамбула, сказал:
— Песня нужна нам.
Алгадай пытался возразить, что сам он не акын, а всего-навсего сын акына.
— Ничего, ничего, мы это сообща обдумаем… Ты нам помоги Джамбула сагитировать от имени эскадрона. А песня нам нужна позарез.
— За песней дело не станет, — осмелев, заявил Алгадай.
— Во-во, чтобы за сердце брала. — Командир пристально взглянул на Алгадая и спросил: — Ну, а пулемет, конечно, не знаешь?