Признания волка - страница 5

Обед удался на славу. Зная, что вскоре его охватит дремота, Риверо приподнялся, тяжело отдуваясь, бросил на стол скатанную в шарик салфетку и предложил:

– Не размяться ли нам теперь?

Взявшись под руку, они пошли между деревьев, срывая и тут же выбрасывая тонкие веточки. Спустились в небольшую ложбинку у берега. Улыбки и смех моментально прекратились; взгляд у обоих стал серьезным, почти напряженным; последовали бурные объятия, у Риверо вырвалось против воли:

– Проведем вечер вместе?

Отказ в такой момент означал бы полное равнодушие к чуду любви, объединившему два желания и (как уже грезилось Риверо) две души. Мими поняла это. С замечательным чистосердечием (свойство лишь избранных натур, по определению Риверо) она прошептала:

– Хорошо.

Поистине, такой девушкой надо было дорожить. Риверо повел ее к перекрестку, где с барским видом остановил такси, уже третье за день. Посадив Мими в машину, он с помощью жестов дал объяснения шоферу, залез в такси сам и обнял девушку, погрузившись надолго – слишком надолго – в глубокое молчание. Поездка пришла к концу возле церкви Св. Магдалины. Бедные женщины, верные подруги, чего только не терпите вы из-за нашей неуклюжести! Шофер, человек грубый, подкатил к отвратнейшей гостинице в квартале отвратных гостиниц. Вокруг толпились бабенки, выслеживая прохожих, помахивая сумочками. Предупреждая законные попытки сопротивления, Риверо manu militari[6] ввел свою возлюбленную внутрь. В самом деле, вообразить что-то хуже было сложно. Пока горничная выбирала один из двух-трех ключей, висевших на доске, из клетушки у подножия винтовой лестницы женщины малопочтенного вида бесстыдно разглядывали Мими. Риверо испытал желание попросить прощения и закричать: «Идем отсюда!»; но, призвав на помощь всю свою смелость, удержался. Мими не позволила себе ни единой жалобы. А несколько мгновений спустя они были вдвоем в комнате: остальное потеряло значение.

После всего она мирно заснула. Риверо, лежа рядом с ней, смотрел в потолок, курил «Голуаз» – столь презираемый им еще недавно, но о котором он скоро будет упоминать с ностальгией, – и представлял, что он расскажет приятелям. «Свободная от хитроумного кокетства, – родилась у него фраза, – необходимого, если ты подчинена главе семьи, европейская женщина завоевала независимость и благодаря своей душевной щедрости заслуживает преклонения». Риверо понял, что до этого вечера (и, наверное, с момента отлета из аэропорта Эсейса[7]) он ни разу не чувствовал себя счастливым. Почему? И сам себе ответил: потому что жил, оторвавшись от всех, не открывая сердца друзьям с пятого этажа. Теперь, поклялся Риверо, он не будет избегать признаний.

Мими проснулась. Оба захотели есть. Подергали за веревочку звонка. Появилась горничная. Заказали ужин. Осторожно усевшись на край постели, с подносами на коленях, они выпили по огромной чашке какао в сопровождении булочек и круассанов. Известно, что еда придает сил и возбуждает любовное чувство. Во время второй передышки началась беседа, замечательная в своей неторопливости, – о детстве, о родных местах. Девушка вздохнула:

– Как они далеко.

– Только не твои, – уточнил Риверо.

– Не так, как Буэнос-Айрес, но далеко для моего сердца.

– Не понимаю.

– Я из Германии, романтической страны, – объяснила Мими.

Риверо не стал говорить – в каждом мужчине таится предатель – о компании друзей, ждущей его сегодня. Вместо этого он выдумал банкет у консула. Бедная Мими никогда не осмелилась бы просить, чтобы ради нее беспокоили настолько важную персону. Легко солгав, Риверо не колеблясь умолчал о завтрашнем отъезде, но заставил Мими записать номер телефона в отеле – который она благоговейно занесла в растрепанный блокнотик – на случай, если вдруг вечером ей придет охота позвонить. Мими записала номер доверчиво – доказательство того, что мы не стеклянные и что ни один человек не проникает в наши мысли; а также того, что Риверо довольно-таки медленно постигал происходившее в его душе. Правда, тем вечером, излагая свое приключение Тарантино, Сарконе и Эскобару, он ощутил приток бодрящей самоуверенности, не сравнимого ни с чем ликования, которого невозможно достичь во время происходящего – но лишь впоследствии, когда человек распускает свой павлиний хвост в дружеском кругу. И все же утром, вжатый в сиденье автобуса, навсегда уносившего его от Парижа (теперь