Призрачный светильник - страница 4
— Папа, Микки-Маус никакой не призрак, — возразил Томми.
— Ты прав, малыш, — ответил дед, — но я помню один старый мультик, где Микки попал в замок с призраками и сражался на дуэли с шестиногим пауком. Любопытную мысль ты нам подбросил, Томми. — Его взгляд обежал комнату и задержался на копии «Герники» Пикассо, украшавшей одну из стен. — Хотя есть такие картины, с фигурами на которых лично мне что-то не хочется встречаться.
— Угу. — Томми наморщил нос, вглядываясь в громадного человека-быка и искаженные мукой лица на репродукции шедевра Пикассо.
Терри хотела что-то сказать, но промолчала, лишь выразительно покосилась на Кассиуса.
Вольф наблюдал за женой. Лони, ее сестра, поддалась объяснимому порыву и стала рассматривать другие картины на стенах гостиной, словно прикидывая, способны ли те ожить. Ее взор уткнулся в темное полотно с портретом молодой Хелен Крюгер, выполненным в стиле масок Бенды[1]; лицо художник изобразил яркими, почти кричащими мазками. Лони собралась было что-то прокомментировать, раскрыла рот, но передумала.
Однако Томми, глядевший на нее, припомнил услышанное до ужина и догадался, что, собственно, намеревалась произнести его тетя:
— Спорим, что бабушка Хелен была бы зеленым призраком, выйди она из картины!
— Томми! — прикрикнула Терри.
Лони попыталась было оправдаться, но Кассиус, чьи глаза при словах внука сверкнули — от интереса, не от обиды, — заговорил раньше, торопливо, глотая окончания, с шутливыми интонациями, отчего все присутствующие уставились на него.
— Верно, Томми, верно. Давай подумаем. Вот розовая и зеленая краска клочьями, хлопьями сползает с холста, но лицо сохраняет очертания… Эстебан всегда отличался пристрастием к зеленому цвету, утверждал, что тот добавляет жизни… Ну да, целый поток, косяк, водопад, ага, водопад зеленой краски стекает с картины, изгибается туда и сюда в воздухе, как если бы его привязали к невидимому воздушному шарику, который реагирует на малейшие дуновения ветра… Самый настоящий ведьминский шабаш… А дальше что? Никто не знает. Быть может, когда призрак сойдет с картины, вся эта краска вернется обратно на холст и ляжет так ровно, что всего одной крохотной трещинки, всего одного пятнышка будет достаточно, чтобы…
Он затянулся сигаретой и неожиданно закашлялся, согнулся чуть ли не вдвое, однако, прежде чем кто-либо успел хоть что-то спросить или кинуться на помощь, справился с кашлем. Пристально оглядел гостей и продолжил, уже совсем иначе, размеренно, без всякой смешинки в голосе:
— Прошу прощения, мои дорогие, что позволил воображению разгуляться. Так сказать, отравился гротеском. Каюсь, я поощрял увлечение Томми сверхъестественным, и за это тоже прошу меня простить. — Кассиус прервался, закурил следующую сигарету. — Замечу в свое оправдание, что Эстебан Бернадорр был тем еще фантазером, он носился с чрезвычайно странными идеями, странными даже для художника, насчет света и сочетаний цветов и оттенков. Ты должен его помнить, Вольф, пускай ты был тогда немногим старше Томми.
— Конечно, я помню Эстебана, — подтвердил Вольф, искоса поглядывая на отца и явно стараясь осмыслить обе части его длинного рассуждения (и торопливую речь про краски, и спокойное, расчетливое продолжение). — Но не как он рисовал, а как помог мне починить сломавшегося игрушечного робота и как гонял на мотоцикле. Он казался мне жутко старым, потому что у него были очень светлые, почти седые волосы.
Кассиус хмыкнул:
— Точно. Эстебан обладал инженерным талантом, что редкость для художника, и всегда работал над каким-нибудь механическим изобретением. В свободное время он мыл золото, вообще постоянно нуждался в деньгах, и отчасти для этого, кстати, ему был нужен мотоцикл — чтобы объезжать каньоны, где текли золотоносные речушки. Помню, он много болтал о вибрациях, тогда еще это не вошло в моду. Говорил, что все вибрации суть формы целого и что все цвета живые, но лишь красный и желтый могут считаться настоящими, это цвета крови и солнца, а синий связан со смертью, нет, с посмертной жизнью, ну, знаете, голубизна пустого неба, индиго открытого космоса… — Профессор снова хмыкнул. — Я бы сказал, что рисовальщиком он был так себе, едва ли мог уверенно изобразить хоть что-то, не считая лиц. Потому и писал портреты, придумав собственную манеру в духе масок Бенды, чтобы от него не требовали изображать руки, уши и другие части тела.