Призраки чужого небосвода - страница 8

...Лилии Иосифовне что-то показалось. Она начала прислушивать­ся к этому «что-то» и уловила, как в сознание спазмами поступают сигналы. Словно туго охватывали голову до осязаемости густые волны теплого воздуха. Мысль встрепенулась, замерла. И смогла только отметить, что тело становится невесомым, обретает горизонтальное положение, а потом летит, летит... Лилия Иосифовна и чувствовала, и понимала, что перемещается в пространстве. Ни о чем не думалось. Прорвав прозрачную оболочку, тело без времени двигалось по беско­нечному черному коридору, пока не открылся взору уже знакомый добрый и дышащий покоем мир.

Снова льющийся Голос обращался к ней: «Мы хотим помочь вам. Мы хотим сберечь вас. Здесь уже много таких, как ты. Когда на вашей планете не останется ничего, все начнется сначала. Для этого вы нам нужны. Верь нам»[2].

Лилия Иосифовна взглянула на часы. Стрелки показывали, что после мытья посуды прошло минут двадцать. Она сидела в своей комнате на той же софе и чувствовала свинцовую усталость. Но голова оставалась ясной. Убежденная мысль о том, что она только что жила неземной жизнью, переполняла чувства. Хотелось бежать, кричать, радоваться... Но где-то в подсознании все шевелились и шевелились червячки сомнения. И Лилия Иосифовна сдержала себя. Побаливали плечи, ныла шея. Она повернула голову. На освещенном луной под­оконнике виднелось забытое блюдце с раздавленным в нем окурком.

 В записанном мною рассказе врача Полякова о происшествии с ра­типографии Клавой и Зоей четыре раза фигурирует слово «ду­Врач был небрит, несвеж, хмур, но именно это заставило отнестись нему с доверием - в таком состоянии человек не выдумывает. К тому же потом я прочитал об удивительном случае с работницами в газете. Зна­чит, и другие сумели за сбивчивостью недомолвками свидетельниц разнечто, превышающее их способность к фантазии.

Как бы то ни было, реконструированная история двух подруг лежит на столе, и я бестрепетной рукой выношу в ее название подсказанное доктором слово. Пора выключать лампу, тем более, что под утро от окна начало дуть и от холода уже не спасает глядящий с пола малиновый глаз электрокамина. Так же прохладно и неуютно былопо описанию работ­ниц, в тот вечер на берегу реки.

 − Руки надо мыть. Что за свиньи, ей-богу! − тоскливо нагрубил посетительнице врач медсанчасти Михаил Сергеевич Поляков. Он был с похмелья, мучился головной болью и подумывал о том, чтобы за­переть кабинет, да и уйти с утра домой. Не до посетительниц. Как всегда в таком состоянии, приходило понимание, что он загубил себя, пойдя ради квартиры работать в типографию. Седьмой год выдавать таблетки от головной боли, измерять давление, мазать йодом по­царапанные пальцы, к праздникам обновлять санбюллетень... Было от чего затосковать. А теперь вообще черт знает с чем приходят.

− Ну, так мне идти? − робко спросила Зоя.

− Ну, иди, − не поднимая от стола головы и слепо глядя на график дежурств под стеклом, буркнул Михаил Сергеевич. − Хотя нет, постой.

Его доконала мысль, что сейчас он останется один в этой белой комнате и время будет идти невозможно медленно − как стрелки электрических часов над дверью, словно приклеившиеся к цифер­блату.

− Расскажи еще раз толком, что с тобой произошло, − угрюмо потребовал он.

Зоя обиженно вернулась к столу и, сев напротив, вновь приняла несчастный вид, с которым явилась в кабинет. Было этой бледной, с тонкой морщинкой на лбу женщине лет 25, и работала она, как записал Михаил Сергеевич в своем журнале, наборщицей на крупнокегельной машине. О том же, кстати, свидетельствовали ее выпачканные типо­графской краской пальцы.

Приподняв рукав синего халата, Зоя снова показала запястье.

− Вот он, серебристый налет, − убито произнесла она. − А раньше его не было.

− Это, должно быть, от цинка. Ничего особенного, − отмахнулся Михаил Сергеевич. − Ты рассказывай, что тебя навело на мысль о проказе, какая дура тебя надоумила.

Зоя одернула рукав и, вздохнув, послушно приступила к повест­вованию. Из ее рассказа явствовало, что вечером в минувшую пятницу она со своей подругой Клавой из того же наборного цеха гуляла на берегу реки. Девять уже пропикало из чьей-то отъезжавшей машины, значит, шел десятый час. В этот поздний октябрьский вечер у воды становилось довольно прохладно. Никого из отдыхающих уже не было на берегу, оставалась пустынной гладь реки. Долгие сумерки как-то разом сгустились в ночную темень, в небе повисла луна. В ее неверном свете и пожелтевшие, и еще остающиеся зелеными деревья одинаково превратились в черные силуэты. Холод глубокой воды словно разлился по всей парковой зоне и сделал ее чужой, враждебной.