Призраки Уэли и козни Императора - страница 5

Немного задумавшись, Томас прочёл и вторую записку:

Томас опустил руки, раскинув их по обе стороны кресла, держа в одной записку от Виолетты, а в другой — последние изречения Робинса. Горькие мысли затмевали ему рассудок. Он начинал смутно понимать, что же всё-таки происходит в его семье. Томас начал осознавать причины происходящего, но никак не мог понять, почему это происходит именно с ним? Какая причина заставила это нечто так относиться к его детям, жене и к нему самому?

Погруженный в рассуждения Томас не заметил, как табак в трубке истлел, а он лихорадочно продолжал тянуть её, пока не почувствовал на языке горький и терпкий вкус никотина. Этот привкус заставил вернуться Томаса к реальности. Доставая из коробочки, встроенной в подлокотнике кресла, принадлежности для чистки трубки, он снова услышал этот насмешливый шёпот:

— Ты всё правильно понял, Томас Уэли. Это я не даю тебе покоя. Ты должен помнить меня. Это ты — последний, кто взглянул мне в глаза в тот роковой для меня момент, когда я переходил из состояния бытия в состояние небытия.

Томас вздрогнул, но ему показалось, что он уже готов был к такой ситуации и, не медля, спокойным и ровным голосом начал диалог с чем-то потусторонним:

— Ты тот самый Джим Робинзон, которого повесили в 1852 году, на этом самом месте, где сейчас стоит мой дом.

— У тебя хорошая память, — ответил голос, всё тем же насмешливым и невозмутимым шёпотом.

— Но, что тебе нужно от меня и от моей семьи? Чего ты добиваешься? — спросил Томас и закрыл глаза руками, подмяв листки бумаг на лбу.

Его состояние выражало смятение и боль. Казалось, что этот пожилой человек сейчас заплачет и слёзы потекут по его щекам. Но Томас взял себя в руки, откинулся на спинку кресла, открыл, а потом снова прикрыл глаза. Он ожидал продолжения разговора, потому что понимал — этому необходимо положить конец. И голос Джима Робинзона не заставил себя долго ждать.

— Ты, Томас, должен прекрасно понимать, что мог помочь мне в тот момент, когда я находился в отчаянном состоянии. Но ты смотрел мне в глаза и даже не попытался ничего предпринять.

Томас возмутился такому обвинению и в его словах послышалась робость и недоумение.

— Да, я, бесспорно, в душе желал помочь, но каким образом. Не в моей власти изменить решение суда. Без сомнения, всем было понятно, что за тот поступок, который вы совершили, не стоило прибегать к таким мерам. Но…. — Томас запнулся, потому что голос Джима перебил его.

— Вот именно «но…». Не один житель этого города не отважился купить землю, на которой стояла та самая виселица. Один ты герой решил прибрать к рукам, что так дёшево отдаётся. В насмешку надо мной и над всеми несчастными, которые прошли через эту злополучную виселицу, ты выстроил свои хоромы, прямо на том самом месте, где она стояла.

— Да. Но я об этом узнал два года спустя, — возмутился Томас и добавил: — Эти места так изменились, что я даже и не подозревал о таких вещах.

— И, тем не менее, ты ничего не предпринял. В конце концов, ты мог продать этот дом и убраться в другое место. Но ты решил остаться вопреки здравому смыслу. Теперь ничто не остановит меня и я завершу начатое дело, — прохрипел голос Джима, и он в очередной раз зловеще расхохотался.

Томаса Уэли передёрнуло, он дрожащими руками набил свою трубку и прикурил, жадно проглатывая дым. Томас начал размышлять о попытке предотвратить дальнейшее покушение на жизнь его дочери и жены. Он долго расхаживал, вымеряя шагами комнату от окна до дверей. Листки бумаги в его руках изрядно поистрепались и, в очередной раз взглянув на них, он положил их на стол, разглаживая складки и пробегая глазами по строкам ещё и ещё раз. Строки сливались в единое пятно. Вечер прятал солнечные лучи за городом и в комнату зловещим туманом неукротимо наступал вечер.

Томас зажёг газовый рожок, не выпуская трубку из рук, расположился в кресле и таким образом провёл, бог знает сколько времени, со своими печальными думами. Голос Джима Робинзона в этот вечер больше не беспокоил его.