Призвание варяга (von Benckendorff) - страница 8

Что ж… Пушкин выказал себя идиотом. Когда кузина уехала, я хотел подойти к нему и объяснить, что ему теперь не выбраться из долгов, а пьеска его теперь — тьфу, а не пьеска. Но он бы так счастлив, что у меня просто не хватило духу сказать ему, что теперь, после этих слов Государыни на его спектакль придут только круглые дураки, да нищие. И первые весьма скоро станут вторыми, если вздумают тягаться с Империей кошельками. (Государь в реальности — нищ, как церковная крыса. Все, что есть в доме Романовых — приданое Государыни, да свадебные подарки невесте от моей матушки.)

Впрочем, Пушкины из самых бедных фамилий и поэт мог и не знать, каковы законы больших денег. Так что после уезда Государыни мне стало так жаль Пушкина, что я даже предложил ему выпить со мной. Во время всего нашего разговора он все тянул шею и пытался высмотреть благоверную в гуще танцующих. Куда там… Там уже начались жмурки…

Я плохо помню, о чем мы с ним говорили. Я рассказывал ему истории из моей жизни и о том, что Сальери его — пошлый дурак и чистый куренок против настоящих злодеев, вроде моей родни. С обеих сторон. Еще я сказал ему, что в восторге от его пьесы, если бы не одно „но“. Бомарше, которого я числю гением, и вправду — убийца. Хотя бы потому, что долго возглавлял „английский отдел“ французской разведки, а у такого человека руки не могут не быть по локоть в крови.

Да и что такое „злодейство“? Могут ли действия, совершенные во благо Империи, считаться „злодейскими“?

Мы заспорили, и я, по причине чересчур много выпитого, припомнил многое из того, о чем, как мне казалось, забыл многие годы назад. Пушкин слушал меня, раскрыв рот, а потом не выдержал и сказал:

— Александр Христофорович, да поймите же вы, — это надобно рассказать. Это — подлинная история Государства Российского! Хотите… Хотите, я напишу с ваших слов книжку?

Помню, как тут же я протрезвел и ответил:

— Дурак ты… Думай, что говоришь. Это мне, — Бенкендорфу, сойдут с рук такие истории. Я же ведь им кузен… А ТЫ — кто?

Пушкин обиженно замолчал, поморгал, да на том дело и кончилось. А ведь я и вправду загорелся уж написать, но… Дела. Шпионы, преступники, вольнодумцы, да якобинцы… И закрутилось.

Я пишу эти строки сегодня — 4 октября 1841 года. Полчаса назад от меня ушел мой личный врач и кузен — Саша Боткин. Мы с ним выпили и расставили точки над „i“: второй инфаркт — последний звонок, о третьем я даже и не узнаю. Сперва он все стращал меня всякими ужасами, а потом махнул рукой, выпил водки и произнес:

— Ни в чем себе не отказывай, — сердце изношено до предела, остается уповать только на Волю Божию. Год, от силы — два. Ты никогда не слушал моих советов, не слушай и теперь: пей, гуляй, делай, что хочешь, — медицина бессильна“, — а потом вышел, и я услыхал, как за дверью тонко заплакала моя Маргит. Стало быть, — все…

Знаете, на моем последнем дне рождения жандармы преподнесли мне в дар томик сказок Андерсена, и Дубельт торжественно произнес:

— В Китае все жители — китайцы. Даже сам Император — китаец», — а потом с ехидной усмешкой добавил, — «А в России все — русские. Даже сам Бенкендорф — русский!

Общий смех был воистину гомерическим, и я так растерялся, что даже отобрал книжку у Дубельта и заглянул туда. Сказка называлась „Соловей“ и в ней не было ни слова про меня и Россию.

Зато было там о другом… В дни моего инфаркта я воочию видел всех тех, с кем меня сводила моя бурная судьба. Одни стояли по одну сторону кровати и рассказывали о том, что я сделал хорошего. Другие же шептались о моих дурных делах. И их было — больше… Или, по крайней мере, — их голоса были громче.

Очень тяжело признавать, что в Империи кто-то меня не любит. Когда умирала матушка, она не просила меня ни о чем, но я знал последнее ее желание. И пригнал целый корабль с освященной землей — прямо из Палестины. Матушка дождалась и была счастлива знать, что упокоится не в трефной земле.

Но дальше были проблемы — Рижский архиепископ объяснял мне, что не против захоронения — хоть в Домском соборе, но мою землю на лютеранское кладбище он не допустит. Против захоронения в нашем же кладбище были все члены Ложи и даже — Учителя. Средь латышей могли быть неверные мысли.