Про Лису (Сборник) - страница 10

Закрыть бы уши ладонями. Да пальцы заняты. Пуговица оторвалась в тот момент, когда все его тело отозвалось на ее развеселое и одновременно сердитое глиссандо. Концерт окончен. Старая программа. Пианист на концертах никогда не позволял ей прикасаться к инструменту. Но эту песню завершал в точности так, как Лиса сейчас.

Его будто ударили. Обожгло волной ярости. А потом вдруг понял — эта ярость в нем. Огненным шаром, от которого не спастись. Иначе можно утратить рассудок. Это была Лиса. По ту сторону проволоки была Лиса.

Подхваченная руками солдат, улыбающаяся всем и только Генералу. Других улыбок Генерал не приемлет. Пианист не слышал, о чем говорили там — в ушах его все еще звенело, рыдало глиссандо. Он хотел уйти в барак, но велено было стоять. И, наверное, только ярость хранила его душу и сердце.

Если бы он мог ударить ее, он ударил бы. Чтобы она тоже очнулась, как очнулся он. Если для них все кончено, не начавшись, зачем она теперь самой себе не оставляет выхода, загоняя в тупик? Неужели не чувствует? Неужели сможет дышать после этого? Неужели люди за проволокой не превращают ее жизнь в кошмар? Неужели она не видит за этой проклятой проволокой его? Вцепиться бы в бездушное заграждение ногтями, выбить. Только бы она услышала его. Только бы узнала, что он здесь.

— Никогда еще не чувствовал себя большим посмешищем, — улыбался крупным ртом Лионец, перебивая отчаявшегося, уставшего, обессиленного, влюбленного солдата, бьющегося в теле Пианиста. Пианист стоял смирно. И ничем не отличался от прочих. Кроме того, что теперь не знал, как жить.

— Что? — негромко переспросил он.

Ответа не расслышал. Ворота открыли. И велели идти к помосту, где фотографировались немецкие солдаты с французской певицей. Лионец со своим костылем остался, весело махнув остальным рукой:

— Эй, кто-нибудь! Сделайте доброе дело — ущипните ее за задницу. Вместо меня!

Фотограф суетился, разводил людей. Лиса улыбалась.

А потом увидела Пианиста.

Это была минута совершенной тишины между ними. А он привык, что между ними всегда звучала музыка. Мир, состоявший из цветных картинок, продолжал свое беспощадное движение, пока Пианист смотрел на Лису. И пока Лиса еще видела Пианиста. Словно бы оба отпечатались на снимке. Навсегда. Такой она останется в нем. Таким он останется в ней.

Лиса снова улыбнулась и спросила Генерала:

— Как мне лучше встать?

В ответ раздался смех. Немец смотрел на нее, и сомнений не оставалось — она и в нем разбудила томление и желание, которые он непременно удовлетворит.

— Вы не меня, вы фотографа спрашивайте.

Как жаль, что в руках Пианиста была только пуговица.

— Твою ж мать, а если я попрошу фото на память, кто-нибудь удосужится мне его прислать? — скрежетнул зубами какой-то солдат за спиной.

Лиса была в центре. Вокруг ставили самых высоких.

«Какой длинный! У него колени под роялем хоть помещаются?» — это было первым, что услышал Пианист из ее уст, когда она пришла в кабаре, в котором он играл. Она была совсем девочкой, говорила громче, чем следовало. И изображала женщину, которой не была.

«Вот и узнаешь. Он будет тебе аккомпанировать!» — ответил тогда их хозяин, выходя из зала. И они остались вдвоем. Лиса улыбнулась ему. И Пианист безошибочно почувствовал, что никому и никогда она так больше не улыбнется. Потерял себя — найдя главное в ней. Хотя многие годы так и не понимал этого. Ничего не начиналось — было ли кончено? Была ли надежда хотя бы начать?

Лиса сидела на сцене, совсем рядом. Он ощущал тепло ее тела. И не слышал ее дыхания. Кажется, дышать она перестала. В то время, как он только и мог, что дышать. Ею.

— Тебе нужно прекратить столько курить, Лиса. Ты дважды чуть не сорвалась. Дважды.

Больше они не виделись. И он не вспоминал.

Пока однажды не встретил Генерала.

О том, что в шталаге содержится не самый плохой музыкант, Генерал узнал случайно, но довольно скоро после пленения Пианиста. Так тот избежал работы в трудовом отряде.

Надо признать, жизнь щадила его. Из Мадрида в Париж он уехал подростком, немного умевшим играть на гитаре. С несколькими песетами в кармане и безумным желанием добиться известности. Музыка была всем для него. Известным он не стал, зато избежал участи собственной семьи, от которой ему только и осталось, что имя. Которого теперь никто не помнит, потому незачем его называть.