Пробуждение - страница 3

Михалыч замолчал. Мы дохлебали уху, и Славка пошел мыть посуду.

— Ты думаешь, я летун какой? — вдруг спросил Михалыч и тут же ответил: — Нет, не летун я! А вот не лежит душа к одной работе, и все тут. Поначалу заинтересует она тебя, по пятнадцать часов работаешь, весь отдаешься. А потом чем больше ее узнаешь, тем меньше она тебе нравится. Уж и сложности в ней нет, и тяги. Люди и те надоедают: скучные, мрачные, только и разговор о деньгах и работе.

Подошел Славка. Выхватил из костра головешку, покидал ее из руки в руку, прикурил. Сел на траву, вытянул ноги.

— Красота какая, — кивнул он в сторону реки.

— Хорошо, — ответил я восхищенно и тоже развалился на траве, отгоняя веткою комаров.

Один Михалыч не выразил ни малейшего восторга.

— Годы как летят, — вымолвил он тихо, — а жить-то всего ничего. Вот бы мне ваши лета да ваше образование.

— И что бы ты стал делать? — заинтересовался Славка.

— Как «что»? — недоуменно вскинул брови Михалыч и обратился к Славке: — А скажи, милый человек, на Марсе есть полезные ископаемые?

— Есть, наверное! — удивился Славка, погасил сигарету и окурок, закопал в землю.

— Да, забавно. — Михалыч опустил голову, о чем-то думая. — Если б мне ваше образование, то я бы обязательно стал геологом.

Мы помолчали. Славка вдруг засобирался домой. Пришлось прощаться с Михалычем. Когда мы отошли уже далеко, я обернулся. Он, ссутулившись, сидел на прежнем месте, на перевернутом вверх дном ведерке, и, видимо, о чем-то печально думал. Может быть, о недолгой жизни, что отпущена человеку?.. А может… Но кто его знает?

Прошло полгода. Как-то проходя через деревню, в которой жил Михалыч, я заглянул к нему в дом. Дверь открыла его жена. За то время, что я не видел ее, она сильно сдала. Постарела, похудела, и в ней трудно было узнать ту женщину, которая когда-то отогревала меня чаем. Пройдя в избу, я радостно спросил ее:

— Что, не узнаёте?

Она внимательно, долго разглядывала меня.

— Что-то не припомню!.. Все из памяти ушло!.. Все!..

— А где Михалыч? — спросил я. — Опять небось в чужие края подался?

— Нет больше Михалыча! — сказала она и тяжело опустилась на скамейку.

— Как так «нет Михалыча»? — не понял я ее сразу и продолжал глупо улыбаться. Потом я всю дорогу ругал себя за эту глупую улыбку.

— А так. Утоп, и все. В декабре еще, — говорила она, вытирая передником слезы; от волнения у нее перехватило горло. Я тоже молчал в страхе, словно заколдованный. — Мальчишки нашенские катались по реке на санках, и один из них угодил в прорубь. А там течение быстрое. Упади туда лошадь — и ее унесет. Так мой, непутевый, знал же об этом, и все же прыгнул за ним. И вот теперь найти не могут. Ждут, когда лед стает.

Со стены прямо на нас смотрел большой портрет Михалыча…

Как-то июньским вечером я приехал в село Перевозово с заданием областной газеты. Вдали уже засинели поля, а на горизонте, за черту земли, уходило огромное шафрановое солнце. Оно посылало на землю косые, остывшие, последние лучи. Было не жарко и приятно!

Перевозово — большое село. В этот час на его улицах всегда многолюдно. По новому мосту, через речку, гнали стадо коров, а в центре села, где речку перегородила плотина из насыпных камней, на деревянных мостках шумно стучали бабы вальками по белью. У самой воды летали крикливые чайки, кое-где из воды выпрыгивали щуки и снова падали в воду. После них долго расходились круги.

С плотины немощеная дорога, ухоженная коровами, поднималась на косогор и вела к коровнику, это если пойти влево, а если идти той дорогой, которая ведет вправо и которая почище, то попадешь к конторе колхоза, на фасаде которой висит хорошо всем знакомый портрет вождя мирового пролетариата.

Председатель был еще в правлении, перебирал бумаги и выписывал что-то на отдельный листок, потом отбрасывал костяшки на стареньких счетах и опять писал простым карандашом.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — приветствовал председатель, но при этом весь его вид словно бы говорил: «Знаю, знаю, опять будешь копаться, недостатки выискивать», и он, показывая на стул, горестно выдохнул: — Садитесь!