Продолжение следует... - страница 3
А потом возвращалась из-под обстрелов и бомбёжек, балагурила:
— Тяжело воевать, мужики?
Ей везде и всегда были рады:
— Любка?! В целости-сохранности?!
Любка смеялась:
— Меня не убьют! Меня никогда не убьют! Я вечная.
Она и вправду была вечной.
Однажды под Лисичанском мы шли с ней с наблюдательного пункта дивизиона в штаб. Немецкие артиллеристы заметили нас и начали за нами охоту. Такие развлечения они любили. Снарядов у них было ещё много.
Мы спрятались в ровик у дороги. Огонь не стихал, снаряды рвались всё ближе и ближе. Нас стало засыпать песком с бруствера. Любка крикнула мне, тогда новичку на фронте:
— Бежим, лейтенант! В разные стороны. Вы направо, я налево. Может, они растеряются...
В окопчике действительно оставаться больше было нельзя. Мы побежали.
Немцы и вправду на несколько минут растерялись, выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой.
Я достиг безопасного места, стал наблюдать за ней.
Она бежала, окутанная разрывами. Падала, поднималась, снова бежала зигзагами. То пропадала в дыму, то возникала снова.
Когда ей оставалось совсем немного до гребня холма, вокруг неё выросли сразу четыре белых куста разрывов Фашистская батарея ударила залпом. Я стал считать: раз, два, три, четыре...
И вдруг она появилась на самом гребне! Жива!
Через несколько минут я нашёл Любку сидящей в ложбинке, около маленького озерца. Заметив меня, она сказала спокойно, безразлично:
— Отдыхаю.
— Не задело?
— Всё нормально, — ответила она. — Только грязная как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Мне помыться надо.
Она долго плескалась за моей спиной, потом сказала:
— Можете повернуться. Кстати, помыться надо и вам. У вас тоже не совсем гвардейский вид.
Любка начала расчёсывать волосы и вдруг произнесла, словно разговаривая сама с собой:
— Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!
В минуты затишья Любка устраивала сольные концерты. Сядет на ящик из-под снарядов или на поваленное дерево и поёт:
Наш фронт назывался Юго-Западным, но эту песню все считали своей.
Любка говорила: «Я стала южанкой». «Ан» произносила в нос, кокетничала.
Она никогда не унывала, хотя столько видела трагедий. И каждый день провожала солдат и офицеров в дальнюю, полную боли и тревожной неизвестности дорогу — в медсанбаты и госпиталя. И меня, пришёл день, проводила.
Нет, я не имел права давать ей другое имя. Никакие иные ей не шли. Она была Любкой.
...Я не только заменял имена, но иногда списывал одного героя с двух или трёх живых людей. Компоновал факты, подчиняя их сюжету. Беллетризировал материал.
Но читатели восприняли повесть как строго документальную. В письмах они интересовались подробностями боёв, спрашивали: «Не тот ли это солдат, которого я встречал там-то?», задавали вопросы: что стало с героями повести — «мушкетёрами»? как сложились их судьбы? не возвращались ли они в те места, где воевали? не нашлись ли их товарищи? будет ли продолжение?
Тогда на многие вопросы я ответить не мог.
Я понял, что сделал только разведку темы. И решил вернуться к ней снова. И к «мушкетёрам» вернуться...
...вернуться в те годы, когда на московских улицах появились юноши в военной форме. На них были коричнево-зелёные кителя, синие брюки с красным кантом. На чёрных петлицах кителей — две буквы «СШ» и скрещённые орудийные стволы.
Девочки провожали их долгими, значительными взглядами. Мальчишки тоже не сводили глаз со «спецов», безумно им завидовали, но зависть свою не выказывали: соблюдали собственное достоинство и даже именовали учащихся спецшкол полупренебрежительно «кадетами».
Втайне же мечтали о своём «кадетском» будущем.
Мечтал и я.
Гайдар и Островский были прочитаны. «Чапаев» просмотрен шесть раз. Ни один киножурнал о боях в Испании не был пропущен.
Представление о военной службе, как мне казалось, я имел чёткое. К тому же в детстве много вечеров слушал рассказы вернувшегося со срочной старшего двоюродного брата Константина Гущина.
Константин служил в ОДОНе — отдельной дивизии особого назначения, которая дралась с басмачами и переброшенными через юго-восточную границу диверсантами.