Прокламация и подсолнух - страница 10

стр.

Штефан погладил дрожащей ладонью рукоять пистолета и замер, пораженный внезапной мыслью.

Он же отправлял всю почту домой одним пакетом, рассчитывая, что дальше уж письма как-нибудь передадут с оказией. А если отец даже имя дядьки упоминать запрещает... Да получил ли вообще дядька хоть одно письмо? Или так и пребывает в уверенности, что Штефан не то забыл его начисто, не то одобрил отцовское предательство?

Он вскочил и впопыхах едва не запутался в рукавах мундира. Торопливо сунул голову в перевязь, привычно устроил на боку саблю. Покосился на пистолеты – и бросил. Никуда они не денутся.

Перед дверью в гостиную постоял, выравнивая дыхание. Устроил левую руку на эфесе, правой толкнул дверь и вошел строевым шагом.

Отец недоуменно вынул изо рта трубку и воззрился на него неприязненно. Мачеха улыбнулась приветливо-равнодушно, сестра вскинулась над шитьем, и даже братишка оторвался от какого-то занятия...

– Отец, я хотел бы с тобой серьезно поговорить, – решительно заявил Штефан, в душе все-таки обмирая и размышляя, не лучше ли будет дождаться случая для беседы наедине. Нет, все-таки пусть все слышат!

Николае хмыкнул и ткнул в него чубуком.

– Судя по твоему параду, ты что-то надумал о своем будущем?

– Нет. Я хотел поговорить с тобой про Тудора.

Николае нахмурился и сжал кулак.

– Я сказал, что запрещаю произносить это имя...

– Почему? – Штефан продолжал стоять, вытянувшись почти как на плацу, и неотрывно смотрел отцу в глаза. Разговор будет нелегким, и отец не обрадуется, но отступиться уже невозможно. – После всего, что Тудор сделал для нашей семьи...

Договорить не удалось – отец впечатал в стол кулак. Прошипел негромко:

– Молчать!.. – лицо его незнакомо исказилось, и от этого вида у Штефана по хребту покатился липкий озноб. – Щенок неблагодарный! Прокляну! Чтоб я больше не слышал!

Штефан упрямо замотал головой.

– Отец, пойми же! Я не могу молчать, пока не услышу объяснений.

– Объяснений? – ядовито переспросил Николае. – Это я должен давать объяснения?! Тебе?!

– Отец, я прошу, – выдержки все-таки не хватило, голос почти сорвался, – я умоляю тебя, объясни, как ты мог так поступить!

– Поступить – как?

Штефану отчаянно захотелось прижать руку к губам, чтобы не ляпнуть то, что было слишком страшно выговорить. Услужливая память вовремя подсунула другой вопрос, чуть более безобидный...

– Я узнал, что те турки прошлись и по нашим землям. Почему ты не стал протестовать? Ведь и наши люди пострадали!

Отец, казалось, на миг оторопел. Потом откинулся на спинку кресла и недобро сощурился.

– Ты дурак? Или все-таки в карбонарии подался? Против кого я должен был протестовать? Против султана? Об этом ты хотел со мной поговорить? – он фыркнул и продолжил с прежним ядом, постепенно возвышая голос: – Слава Богу, я достаточно богат, чтобы пара спаленных сараев не сделала меня враз санкюлотом и не повела на баррикады! И если бы ты ценил честь рода, а не читал вредоумные книги, ты бы не требовал с меня объяснений! – он вдруг сорвался на крик: – И не потребуешь впредь! Я знал, что ты успел нахвататься вольтерьянства в своих Европах! Я знал, что ты читал вредоумные книги! Но что ты потребуешь от меня объяснений?!

Кровь бросилась в голову так, что Штефан едва на ногах устоял.

Знал? Откуда отец мог знать про книги?! Да, он писал, но писал не ему!

– Штефанел! – сестра вскочила, метнулась, попыталась удерживать.

Штефан стряхнул с рукава ее пальцы, шагнул вперед, чувствуя, что уже почти не владеет собой. Сбоку хлопнула дверь, простучали по коридору каблуки, и стало ужасно тихо.

– Куда ты дел мои письма?

– В печку, где им и место! – рявкнул Николае, грохнув кулаком по столу. – Нашелся тут, Марат недоделанный! Всю семью чуть под топор не подвел! Благодари, щенок, что я их просто спалил, наши враги были бы рады отдать их Порте!

Горло сдавило судорогой, и комната расплылась перед глазами. Штефан хватал губами воздух. Отец... отец читал письма... Чужие письма!..

Он бы, наверное, упал – так закружилась голова, но в дверь проскользнул Петру, с ним ворвался сквозняк, и Штефан наконец продышался, только на глаза навернулись слезы.