Проклятая земля - страница 16

Теперь пустой и онемевший вдруг конак мог вздремнуть после трудной ночи. Юсеф-паша вышел на галерею и с высоты с неудовольствием окинул взглядом грязный, замусоренный после ночного бегства двор. «Воистину сказано: люди непостоянны, нерешительны, слабы, легкомысленны и главное — неблагодарны! — подумал он. — Мудры священные слова корана!» Во двор, позевывая и прокашливаясь со сна, вышел какой-то старик-слуга, всю ночь спокойно проспавший, как видно, в какой-нибудь конюшне. Юсеф-паша, поразившись, что отправлены не все люди визиря, окликнул его:

— Эй, правоверный!

На негнущихся ногах старик взобрался на галерею и, приблизившись к паше, собирался опуститься на колени, но Юсеф-паша остановил его.

— Я тут всю жизнь прожил, мне идти некуда, — после обмена традиционными приветствиями стал оправдываться старик, заметно волнуясь от того, что ему приходится объясняться со столь значительной особой.

— Наша встреча пойдет тебе во благо, — успокоил его паша. — Ибо писано тебе свершить угодное всевышнему дело, прежде чем пойти своей дорогой. Вон там, — ткнул рукой за спину паша, — лежит тот, кому всевышний оказал милость, прибрав к себе, и еще один… еще один правоверный. Держи! — Юсеф-паша протянул золотую монету из сундука визиря, которую преподнес ему Абди-эфенди. «Во благо я взял ее, во благо и употребляю!» — подумал он, чувствуя в душе светлую радость, и продолжил:

— Позаботься о них, свези туда, где слышен глас всевышнего. Не оставляй их здесь! Нужно похоронить их, как завещал пророк и как требует обычай, пусть это будет богатое погребение, подобающее тем, чьи чистые души уже предстали пред светлым престолом всевышнего…

Слуга безмолвно стоял перед ним, разглядывая монету, которой хватило бы на похороны не только двух правоверных, но и всей свиты паши. Наконец он выдавил из себя:

— Позволь мне остаться здесь, паша-эфенди! Со скотиной… у меня больше никого нет…

Юсеф-паша свысока смотрел на этого, оставшегося без корней, словно вывороченное бурей гнилое дерево, невежественного, нищего старика и чувствовал, что накатившая на него волна милосердия возносит это жалкое создание, делая достойным любви.

— Оставайся, — бросил он. — Оставайся и помни, что даже гнев аллаха есть проявление любви создателя к тварям своим.

Конюх легко обменял эту монету у ростовщика по имени Параско Томиди. Как только тот взглянул на нее, он сразу же сунул в руки старика тяжелый кошель с деньгами. Потом, заперев лавку, меняла прошел в дальнюю комнатушку и при свете свечи долго рассматривал монету. С обеих сторон ее имелись рельефные выпуклости, чеканка отличалась чистотой и изяществом. С одной стороны был изображен мужчина с повернутой к правому плечу головой, с клиновидной бородой и с прямым, сливающимся с линией лба, носом. На левое плечо его ниспадало пять долгих локонов, вьющихся как змеи, а пышные кудри венчал сплетенный из плюща венок. На обнаженной груди сходились концы накидки, украшенной когтистыми лапами то ли льва, то ли пантеры. Вздохнул, Томиди перевернул монету. Там была изображена ладья с лежащим в ней все тем же мужем, а из середины ее вилась лоза с семью тяжелыми гроздьями. Снизу шла мелкая надпись, но меняла не сумел прочесть ее. Человек опытный в своем деле, он впервые видел такую монету. Не зная, было ли изображение этого мужчины портретом бога или властителя, по чертам лица его он догадался, что золотой кружок этот сделан древним мастером, в жилах которого текла такая же, как и у него, кровь. «Господи, пресвятая Богородица, Иисусе Христос», — с суеверным страхом вдруг прошептал Томиди, быстро пряча монету в железный ларец. Занимавшийся день преподнес ему щедрый подарок, и он не стал задаваться вопросом, за доброе или за злое дело было плачено старику этой монетой, украл он ее или получил в наследство, потому что Томиди верил, что к золоту не прилипает ни хорошее, ни дурное. В железном ларчике он хранил самые дорогие вещи, не предназначавшиеся для размена и которые, коли он сподобится милости Приснодевы, когда-нибудь отойдут его сыновьям.

Тем же утром, довольный удачей и праведными делами, совершенными на благо живых и мертвых, Юсеф-паша со спокойной совестью готовился совершить первую в этот подаренный всевышним день молитву. Не торопясь, он приступил к ритуальному омовению, ибо пророк предупреждал, что чистота есть половина веры. Чистой была душа его, и таким же чистым должно было быть тело, и Юсеф-паша, пристроившись в углу галереи, омыл ноги водой, до локтей вымыл руки, несколько раз плеснул себе в лицо и наконец провел мокрой ладонью по бритой голове. Потом, подойдя к перилам и полюбовавшись ласкающим взор видом широкой, привольно раскинувшейся внизу равнины, мельком взглянул на выплывающий словно из-под земли солнечный диск, и повернулся лицом к священной земле правоверных. Не сомневаясь в чистоте места, на котором стоял, так как видел, что пол галереи был вычищен и намазан воском, он все же почел за благо расстелить молитвенный коврик. Шагнув на него, он отрешился от всего мира с его соблазнами, безверием и злом и хорошо поставленным, но немного охрипшим после бессонной ночи голосом произнес слова обращения к всевышнему, испрашивая его позволения начать молитву. Ему казалось важным, чтобы аллах знал о его сознательном желании помолиться, ибо пророк предупреждал, что всевышний будет судить людей не только за их поступки, но и за намерения. Немного подождав, чтобы слова его дошли до ушей всемогущего, Юсеф-паша, вытянув вперед руки, благоговейно выдохнул: «О всемогущий аллах!» Это было первым элементом салята, после которого все движения и звуки становились священными. Все еще с выпрямленной спиной, Юсеф-паша, по обычаю переплетя пальцы рук, принялся отчетливо выговаривать аяты первой суры: «Во имя аллаха милостивого и милосердного! Хвала аллаху — владетелю мира, милостивому и милосердному, владыке судного дня! Тебе одному поклоняемся мы, и у тебя одного молим о помощи! Наставь нас на путь истинный, на путь возлюбленных чад твоих, но не на путь тех, на кого ты разгневан, не на путь заблудших!» С этими словами Юсеф-паша согнулся в поклоне и коснулся ладонями колен, а затем, расправив плечи, воздел руки горе, воскликнув: «Аллах внемлет тем, кто почитает его!» И упал на колени, уперся затем ладонями в коврик, а там и вовсе распростерся ниц так, что нос коснулся подстилки. Тем самым он достиг вершины своего преклонения, задержался на ней, потом, не вставая с колен, приподнялся и снова упал ничком, возвращаясь на эту вершину. Семь частей молитвы составляли ракат, а утренняя молитва состояла из двух ракатов. Сидя на пятках, Юсеф-паша объединил ракаты клятвой исповедовать святую веру и коротким обращением к пророку, прося его ниспослать благодать, и начал молиться сначала. Повторив молитву, он поклонился направо и налево, каждый раз произнося одни и те же слова: «Да осенит вас благодать и милосердие аллаха!» Слова эти были обращены и к ангелам-хранителям, и ко всем верующим, ими завершалась святая молитва и начинались дела нового дня.