Проклятая земля - страница 25

И как прежде любовь Мустафы всколыхнула обитателей холма и городской площади, точно так же их разрыв теперь вызвал оживленные пересуды, люди спорили и осуждали, высказывали предположения и защищали, точно они были судьями и должны были установить истину. Сын Хюсри-бея Хасан как ни в чем ни бывало целыми днями просиживал в кофейне, и на вопрос о том, верно ли болтают люди, со смущенным видом охотно отвечал, что держал в своей руке сердце Дилбесте, и из-за этой напускной застенчивости развратника вся эта история начинала казаться еще омерзительнее, местные сладострастники понимающе подмигивали ему, и он растягивал рот в улыбке, ладонью прикрывая гнилые зубы. Кади призвал и его, без обиняков спросил, было у него что с этой женщиной или нет, на что Хасан снова сказал, что она предложила ему свое золотое сердечко и он немного подержал его в руках, только и всего. Уклончивый ответ заставил судью скривиться, и если бы на месте сына Хюсри-бея оказался кто другой, он приказал бы всыпать ему двадцать ударов кизиловыми палками по пяткам, а тут пришлось сдержаться и просто прогнать его вон.

В доме Кючука Мустафы братья, стуча кулаками по столу, требовали вернуть калым, как это предусматривалось в брачном договоре в том случае, если Дилбесте умрет в первый же год или окажется негодной женой. В доме же Дилбесте никому и рта не давали открыть насчет возвращения калыма: во-первых, никто не заботился о бедняжке, как того требовал закон, да еще и безвинно выставили за дверь, а во-вторых, весь калым успели потратить — половина пошла на приданое меньшим сестрам, а другую половину растранжирила сама Дилбесте со своим бездельником. Там не только никому ничего не собирались возвращать, но и требовали, чтобы им вернули то, что еще оставалось от приданого в доме Кючука Мустафы. Ее мать, загибая пальцы, перечисляла, что именно осталось, и на кади обрушилась лавина претензий и исков вместе с толпами старух и просто дураков, доказывающих, что у Дилбесте была какая-то шубка, а ее тетя действительно подарила ей моток пряжи, и сколько зарабатывал Мустафа, и как в дни байрама он сунул в руку тестю золотую монету. Слушая весь этот вздор, судья чувствовал, как огромная игла впивается в его желчный пузырь, и проклинал себя за то, что зимой, в мороз, он ради этой чепухи должен был тащиться на другой конец холма, дабы рассудить безумцев по законам шариата. Развод затянулся настолько, что даже постоянно отирающимся у площади сплетникам надоело пережевывать одно и то же, а судью он доконал окончательно, и в один прекрасный день кади, заскрипев зубами, разогнал всех родственников до одного, а приговор его гласил: все вещи должны оставаться на своих местах, а мужу и жене отныне не разрешается ни видеться друг с другом, ни разговаривать. И хотя Дилбесте и Кючук Мустафа редко являлись к нему с претензиями, он пригрозил обоим, что прикажет заковать их в кандалы и посадить в холодную, если они еще раз появятся ему на глаза.

Тем дело и кончилось, и если раньше Мустафа только пел о своих страданиях по Дилбесте, теперь он действительно страдал от жгучей боли. Подолгу пропадая в саду, он, валяясь на только что пробившейся траве, часами наблюдал за то сходившимися, то разбегающимися в разные стороны облаками, стал редко выходить за ворота, а однажды принес новый саз и принялся тихонечко наигрывать и напевать что-то унылое и протяжное, но вскоре забросил его и занялся птичками — канарейками и щеглами. От любовной тоски и душевных терзаний он таял, как свечка; в глазах, казавшихся огромными на осунувшемся лице, появился нездоровый блеск, лоб прорезала тонкая морщинка. То ли он не мог забыть Дилбесте, то ли не давало покоя чувство вины — никому и ни в чем он так и не признался, но и привыкнуть к безделью и компании птичек не смог и однажды в мае, собрав узелок и поцеловав на прощанье руку сначала отцу, а потом и матери, отправился куда глаза глядят.

Родители не пытались остановить его, поскольку никогда не рассчитывали, что Мустафа останется с ними. Два года Мустафа не подавал о себе вестей, и мать уже тайком оплакивала гибель сына. Но в один прекрасный день, опять-таки в мае, скиталец возвратился — окрепнувший и повеселевший, с деньгами в кармане, с подарками для всех домочадцев. Вскоре стало известно, что почти все это время он просидел в столице султана, зарабатывая песнями и прислуживанием в богатых домах, и что половину из этих потом заработанных денег он отвалил за дом, стоявший за пять дворов от отцовского. Отделился Кючук Мустафа и заперся в четырех стенах, не желая видеться ни с кем из своих старых приятелей. Никто не знал, чем он там занимался и о чем думал, тогда ли ему пришла в голову эта мысль или он с нею никогда не расставался, только втайне от всех передал он Дилбесте подарок. Отнесла его одна армянка с добрым сердцем, продававшая по домам катушки ниток и полотно для вышивания, вот она-то и стала передавать просьбы и любовные послания Кючука Мустафы. Конечно, это было сумасбродством, но с какой бы стороны ни обдавал ветерок душу Мустафы, он раздувал все тот же костер, нежные языки которого выжгли ему все нутро, и не залить его было ракией, не затушить в далеких городах. Он долго умолял ее, и в конце концов Дилбесте, настрадавшаяся от одиночества и позора, уступила. Когда они впервые тайно встретились у армянки, обоим было трудно начать разговор и обоим было не по себе, Дилбесте вздрагивала от каждого шороха и жалась к торговке. Они встретились второй раз, потом третий, и вот однажды из-под паранджи показалась тонкая рука, и Кючук Мустафа поймал ее, начал гладить, забываясь, как во сне, ибо в своих снах он часто видел это и не мог поверить, что такое возможно наяву. В этот раз он не стал распевать о Дилбесте, ни словом не обмолвился о своих планах. И когда однажды ночью молодая жена по мостовой прибежала в его дом, на следующий день только родственники знали, что разведенные сошлись снова.