Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - страница 21

Иоганн Таубе и Элерт Крузе предали и продали всех и всё, что смогли. И сейчас пытались обеспечить себе зажиточное будущее на новых землях с новым господином.

По пути на Тверь к ним пристал незнакомец, одетый, как и они сами, в бедный овчинный тулуп. Правда, серебряные бляшки на сбруе коня незнакомца стоили в несколько раз дороже нарочито бедной одежды. Да и самого коня легко можно было променять на неплохую деревеньку в окрестностях столицы.

Говорил незнакомый опричник с лёгким акцентом, и ливонцы быстро признали своего.

Незнакомец представился, но, поскольку говорил он, заметно картавя, ливонцы расслышали его имя неясно. Кажется, фон Розенкранц...

Важнее имени были тугие кошели с золотыми монетами, перекочевавшие в сумы ливонцев. Золоту верили безоговорочно.

Сейчас фон Розенкранцу интересно было вызнать, зачем царю понадобилась встреча с опальным митрополитом. И как далеко может зайти гнев государя. Палача-то с собой захватил. А Малюту не на любое дело брали, на кровавое только.

Ливонцы только разводили руками. Поведение царя изменилось. Отчего? Опричный замок в Александровой слободе, и так хорошо умевший хранить тайны, окончательно замкнулся в молчании. Никаких слухов, никаких случайных обмолвок.

И поход этот нежданный, когда государь собрал с собой всех, даже Москву оставив без опричного присмотра. Иноземцы даже не знали конечной цели, им просто приказали — собраться и ехать за Иваном Васильевичем. Куда? В Ливонию, где продолжались изрядно затянувшиеся военные действия? Но зачем тогда таиться от своих? Говорили, что перед опричным войском посланы разъезды, перехватывающие и убивающие любого, кто мог рассказать об увиденном. Прятаться от собственных подданных — такого царь Иван ещё не делал. Государь боярам не верил, но народу — доверял...

Элерт Крузе заметил, как изумрудом сверкнули на солнце глаза фон Розенкранца. Но решил, что привиделось.

Малюта Скуратов подошёл к дверям кельи, громко топоча подкованными сапогами. Взявшись за ручку-кольцо, он нарочито кашлянул — предупреждал Филиппа о приехавшем госте.

Но в келью Иван Васильевич вошёл один. Малюта, как и Умной, остался снаружи, на страже.

Дверь была низкой, и, перешагивая порог, царь невольно поклонился опальному митрополиту.

Филипп стоял в центре кельи, перед иконой Успения. Инок не пытался делать вид, что молился. Нет, он ждал царя, а икона... Что для истинно верующего станет лучшим щитом от зла?

   — Здравствуй, владыка, — сказал Иван Васильевич.

Сказал, будто и не было последних лет, оскорбления в храме Божьем, суда неправедного. Не было издевательств и ссылки в монастырь, где он не столько насельник, сколько узник.

Царь снова шутит? Так ответь ему тем же.

   — По добру ли приехал, государь?

После откровений князя Умного вопрос звучал издевательски. Оттого и ответ показался неожиданным.

   — Для тебя — по добру, владыка. Каяться приехал... Сможешь ли выслушать раба Божьего, а услышав — понять и простить?

   — И в чём покаяние твоё будет, государь? В сотнях невинных, убиенных твоими опричниками? Их уж в народе кромешниками называть стали — за дела их адские!

   — Невинные от царского гнева не гибнут, — сдвинул брови Иван Васильевич. — Я — помазанник Божий, мне и меч поднимать на врагов Его!

   — Не гордыня ли говорит твоими устами, государь?

Голос Филиппа зазвучал так же могуче, как и в годы митрополитства. За ним — правда. А правда Божья — выше, чем воля государева.

   — Долг это мой, — устало сказал царь. — Долг и епитимья за всю страну.

   — Уж не считаешь ли себя Искупителем новоявленным, что призван принять на себя грехи человеческие?

   — Не считаю. Другое мне Господь уготовил. Я — царь, первый и последний на Руси. Близится день Страшного Суда, неужели не чувствуешь того, владыка?

   — Зачем меня так называешь, я не митрополит больше.

И горько, выдавая обиду, добавил:

   — Твоими трудами, государь...

   — За то и каяться приехал. За то, что клеветникам верил. За то, что усомнился в тебе. Исправить хочу, что возможно... И не отвергай с порога всё, что скажу сейчас, хорошо?

   — Слушаю...

Филипп не подумал предложить царю сесть. Не из грубости или желания оскорбить. Просто растерялся бывший митрополит, не ожидал такого поворота разговора. Ждал новых оскорблений и угроз. Смерти не страшился — за веру, за людей жизнь не страшно отдать.