Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад - страница 18

В этом абстрагировании и навязывании опыту ведущей мысленной идеи состоит вся соль анализа. (Здесь, по-видимому, Декарту нет упрека: дедукция его вся из головы и реальной природы касается больше платонически. С Галилеем иное: ставя во главу исследования всегда натуру, он таки умудрился оторвать бесповоротно от натуры научную модель. Его относительная победа содержит зачаток абсолютного поражения).

Идея, как это известно, может быть поверена только идеей, поэтому нет и не может быть экспериментального подтверждения (никакой) теории, за исключением эксперимента мысленного (главным образом, им и пользовался Галилей. Вот его классическое рассуждение: возьмем тяжелое тело; рассечем его мысленно на две части; зададимся вопросом: должно ли оно падать как одно тяжелое тело или как два легких? Ответ единствен: тяжесть тела не влияет на быстроту его падения. В том же роде другие значительные умозаключения). Разумеется, то же относится и к опровержению теории. Иными словами, пушинка и камень падают одинаково скоро в мысленном эксперименте – то есть в головах у Галилея и адептов физики и (полагаем) нигде более. В живом же воздухе живой Земли и где угодно в реальности пушинка и камень падают как им Бог на душу положит и разумеется, по-разному. Для практики же довольно и приблизительного (и даже мысленного!) подтверждения…

Вот, собственно (не угодно ли), готовая научная методология (точнее, структура ее аналитической части) – каковой, в главных чертах, она сохраняется четвертый век. Не верите? И то сказать, фокус уж больно прост; да на мудреца довольно простоты.

В самом деле (повторим), испытанию опытом (и последующей коррекции) подвергается только наша же модель явления или предмета – в мысленном представлении тонкая и идеальная, на деле же как раз грубая или менее грубая относительно жизненного явления и реального предмета.

Это и понятно. Описать явление математически во всех бесчисленных его внутренних и внешних взаимосвязях нельзя (хоть оно все перед нашими глазами), а описать его в модели можно – и в том, собственно, состоит достижение Галилея и всей последующей науки. Но для построения идеализированной модели необходимо упростить явление, пренебречь второстепенным в нем, мешающим математической ясности, – а таковым для модели будет, по определению, все, опричь нее (как для влюбленного вся толпа второстепенна! – даже и досадна…) Не означает ли это (как мы и видели), что необходимо пренебречь всей реальностью? (И беды бы никакой – такими ли еще предположителями наполнены, к примеру, сумасшедшие дома! – кабы не скорое, очень скорое внедрение полученной абстракции обратно в эту самую реальность! Это покамест в скобках…)

Но выкладки теории – это только игры. При последующем внедрении теоретической модели в практику идея (не только, конечно, научная, но и любая бредовая) становится сама реальной. Она вступает в контакт с пренебреженным, о коем не ведала. Воплощаясь, втискиваясь между бесчисленным «второстепенным», она принуждена либо считаться с ним, как пушинка и камень с воздухом, либо (все чаще) сокрушать и опрокидывать его. Если на первых шагах теории (механика и ее производные: баллистика, акустика, гидростатика и др.) ее внедрение не несет природе драматических новшеств, то с усложнением и углублением знания отрыв модели от явления и опасность упрощения начинают быстро нарастать.

Но не будем забегать вперед. Итак, научный закон существует «в чистоте» в ученых головах и на бумаге – в реальности же осквернен бесчисленным «второстепенным». Однако, хоть и мысленный, закон получен, это не шутка! Пускай он применим в настоящую силу только к призракам – мы примéним, притянем его к реальности, даже и к такой, где потребуются уточнения, многие уточнения, модернизация самой модели, за уточнениями дело не встанет! Нам как раз для жизни ох как много всего нужно (о чем вчера и помину не было), и закон-то новый, открытый, куда как кстати! А ну-ка, где там дорогой наш законник… что там, говорите, чему пропорционально? Удачно введенные абстракции много значат в