Пропавший лагерь - страница 11

— Да у села два парня встрели и указали, они, грит, будут пионерами обзываться, не слухайте, цыгане и есть… Ну, мы и тово.

— Какие они из себя-то?

— Да середние, в лаптях, в зипунах, с клюшками.

— Но-о, да это Фома и Ерема. Что-ж это они, а?

Ребята стали в тупик.

— Товарищи, вы ошиблись, — выступил опять начальник милиции, — это ребята из города Москвы, документы есть, а беспокойство ихнее может вам очень даже нехорошо быть.

— Быть, вот тебе быть, говори, хорошо всех доставили, дорогу-то колготно с ими, так думали двох-то оставить, а энтих на мосту в овраге пококать.

— Да, чуть-чуть, — переминались мужики, — а помяли, это уж не обессудьте.

— Товарищ Голубев, телефон из Мокрого, там каких-то цыган задержали с табуном лошадей…

— Ето наших, пра, ей-богу, — затормошились мужики.

— В другом совсем боку, а мы этих мяли.

Скоро погоня кинулась в Мокрое.

К вечеру вступил в город отряд пионеров, босых и отощавших, покрытых густым слоем ныли. В милиции наткнулись они на бренные останки лагеря.

Были рассказы, были горячие слова, и втуне и всуе поминались Фома и Ерема.

Срочно заседал совет вожатых и решил — в Москву, даешь Москву, но тащиться же обратно, когда жить неделя осталась. Грузились в теплушку в ночь, а на утро— ду-ду-ду — поехали.

Москва была попрежнему сухая и трескучая, оглушила с ушей, осадила и завертела в своей толкотне.

Встречали всех родители.

— Шурка, что у тебя за рожа! — всплеснула руками мать.

— Загорел, значит.

— А что же она черными пятнами?

— Это когда сильно загорит, так бывает, — врал Шурка, не распространяясь о «цыганском загаре».

Стенная газета скоро заполнилась лагерными воспоминаниями, а когда снег опушил улицы Москвы и разрисовал заборы и крыши, ребят таскали в молодые отряды рассказывать о лагерях. Слушали, затаив дух, горели глаза у молодых пионеров и записывали в дневники памятный день рассказов очевидца о лагерях. Симку не забывали, и она не канула в воду, — отцу прислала письмо с объяснением отсутствия, а отряду — опять несколько туманных слов.

«Ждите скоро все, Фома-Ерема — вовсе не Фома и Ерема, а самогон в лесу не гонят, а в горнице.

Симка».

— Подайте безродненькой… Тук, тук.

Бродит под окнами села чумазая, обтрепанная нищенка. Босые ноги волочат пыль. Терпеливо обходит она кучи хвороста, бревна и добирается до окна.

— Подайте безродненькой… Тук, тук…

Некоторые окошки открываются, и тянет рука кусочек черного хлеба, иные молчат, а иные с сердцем:

— Не прогневайся, много вас, бездельников.

От таких окон обыкновенные нищенки быстро семенят и открещиваются. Наша нищенка наоборот, услыхав такое из окошка, остановилась.

— Я бы, тетенька, доработалась.

— А чего умеешь-то?

— Да по хозяйству помочь, в огороде, не то с ребятами.

— А ты не воровка?

— И-и, што ты, тетенька, вот те хрест, нет.

— Ну, взойди.

Нищенка обошла плетень и шагнула в скрипучие сени, оттуда в душную парную избу. Плотная глазастая баба внимательно оглядела ее и совсем неожиданно предложила.

— Сядь, поешь.

Нищенка, не спеша, уселась, положила под ноги узелок и поправила волосы.

Скоро появилась чашка щей, ложка, немного меньше чашки, и ломоть хлеба. Нищенка стала есть, быстро и ловко орудуя ложкой.

— На еду ловка — на работе бойка, — заключила наблюдавшая за ней хозяйка. Самый верный способ работника узнать — это по еде. Тут участь нищенки была решена, хозяйка предложила ей за харчи и за обнову остаться работать.

В люльке запищал ребенок, и новая нянька принялась за свою работу. Не успела укачать, послышался на улице вой и рев, и затем в избу на одной ноге вскочил парнишка, держа другую в руке и вертясь:

— Ой, ой, мама…

— Что те бес носит! — цыкнула мать.

— Мамынька, нога, ой, нога!

— Да што те, паровозом што ль переехало?

— На бутылку… я… ой…

— Засыпь землей, не то паутиной залепи, чего реветь.

— Иди сюда, — позвала нянька, — сейчас устроим, — и потащила парня на крыльцо.

— Держи так. — Скоро нога была промыта и завязана чистой тряпкой. — Ну, утихает. А паутиной иль землей не вздумай.

Парень успокоился и теперь только заметил, что человек новый и не их — деревенский. Покосился.