Пророчица - страница 67
уже не было.
Естественно, что в новых, создавшихся при вассальной зависимости от Золотой Орды условиях резко затормозилась, если не вовсе прекратилась, общественная эволюция, ведущая к сближению и слиянию власти и земли — власть теперь больше не нуждалась ни в каких компромиссах с землей, поскольку теперь всё, что ей требовалось, она могла получить от беспомощной земли прямым насилием. Таким образом разделение на ничем не ограниченную власть и униженную и угнетенную землю было увековечено на столетия — практически на всю историю России — чем и был предопределен особый (отличный от общеевропейского) исторический путь нашего отечества. Вплоть до конца девятнадцатого века наша страна была расколота на государство (то есть ту же власть) и народ (остатки бывшей земли), которые, находясь в извечном антагонизме, боялись друг друга и ни в чем друг другу не доверяли. Народ не без оснований считал, что от власти ничего хорошего ждать не приходится и надо по возможности меньше входить с ней в прямое соприкосновение, решая свои возникающие проблемы в своем кругу, без вовлечения власти в их решение. Власть же, видя к себе такое отношение и опасаясь беспощадности повторяющихся время от времени бунтов, ни в чем своим подвластным не доверяла и — не менее бессмысленно и беспощадно подавляла любую инициативу в народной среде. Раскол и незыблемость разделяющей общество границы поддерживались благодаря этому с обеих сторон, а всякий, идущий на тесные контакты с государственными властями (или же, напротив, из лагеря власти «идущий в народ»), рассматривался как перебежчик на вражескую сторону, как предатель наших коренных интересов.
Давно уже нет не только Древней Руси с ее удельными порядками, но нет и Российской империи, в каком-то виде сохранявшей в своем устройстве древнее разделение на власть и землю, однако и в нашей сегодняшней психике — а мы почти все потомки той бывшей земли — продолжают жить закрепленные на протяжение веков социальные стереотипы, благодаря которым наши далекие предки упорно отстаивали свою независимость от чуждой им власти. Эти-то впитываемые в детстве и неосознаваемые стереотипы, привычки и оценки и продолжают определять наше отношение к тому феномену, который ранее был определен нами как «стукачество». Никакие разумные доводы не могут перебороть наше глубинное — и как я думаю, идущее из глубины нашей истории — отвращение к перебежчикам во вражеский лагерь.
Покончив на этом со своим «историософским» экскурсом в седую старину, я еще раз попробую обосновать свое право на его включение в предпринятое мною детективное повествование. Но на этот раз я зайду с другой стороны: на протяжении многих страниц я стараюсь развлекать читателя, рассказывая ему нечто его интересующее (и если читатель добрался в моей книге до этого самого экскурса, то значит мои старания привлечь его внимание были не напрасны), но ведь долг платежом красен, и я считаю, что в ответ на мои старания читатель должен с пониманием отнестись к включению в текст романа тех нескольких страниц, на которых излагается нечто, интересное автору детектива. Не привередничай, читатель, — прочти их, и я буду считать, что мы квиты.
А теперь я могу вернуться к прерванному мной повествованию и продолжить свой рассказ о разговоре с капитаном юстиции — тем более, что и рассказывать об этом осталось немного.
Как ни был я ошарашен предложением капитана (а я надо сказать, не ожидал ничего подобного), но явно уклониться от выполнения его поручения (ну, пусть, просьбы или предложения) у меня не хватило духу — да и не знал я, как это сделать, не отказываясь от помощи следствию в поимке опасного преступника, а я ведь, действительно, был настроен сделать всё от меня зависящее, чтобы его разоблачить. К счастью для меня, согласие на сотрудничество с прокуратурой не было связано ни с какими формальностями — капитан ни словом не заикнулся о необходимости подписывать какие-то бумаги. Так что наше соглашение о потенциальном сотрудничестве оставалось на уровне слов — причем слов достаточно туманных и неопределенных.