Пророк - страница 24
Н-н-да… сказал брат. Ну да черт с ним. Ты не помнишь, о чем я говорил?
Ты только что выслушал исповедь выродка.
Ах, да.
Он опять молчал. Брат тоже. Потом брат заговорил:
Скажи, неужели и вправду для тебя жизнь — это война?
Он не сразу ответил.
Да.
А вообще, бывают какие-либо добродетели, кроме воинских?
Он подумал.
Нет.
А если человек плохой солдат, то никакими другими достоинствами он этого не искупит?
Никакими.
Брат молчал. Потом спросил:
А сосед Васька? К нему ты относился явно лучше, чем ко мне.
Васька — не человек. Ты меня спрашивал про людей. А к Ваське и к прочей живности я отношусь хорошо. Как ты помнишь, я люблю животных. Они меня умиляют.
Так, может быть, ты лучше и меня запихал бы в живность? А? Может быть, так было бы для меня лучше, как ты считаешь?!
Это не от меня зависит. Ты человек. Я тут ни при чем.
Что ж, спасибо, что хоть меня признал человеком… А Васька, значит, не человек… По-моему, Васька-то как раз человек, хотя и довольно ничтожный, а нечеловек — это ты!
Да, я идол с острова Ява. Ты часто пользовался этим сравнением.
Человек — это нечто несовершенное, греховное… А ты…
Он перебил:
У меня масса недостатков. Но среди них нет привычки мазать своего ближнего соплями и рыгать ему перегаром в лицо, как только тебе показалось, что улыбка Фортуны сузилась на один микрон. И вообще — хватит, может, причитать?
Но брат не слушал.
Человек для тебя — носитель мироощущения, которое ты, льстя себе, называешь трагическим. Сначала ты ввергаешь людей в отчаяние, доказывая, что только отчаяние делает человека человеком, и тогда они, совершенно дурея, обращаются к тебе. Ты искусственно делаешь себя нужным. Ну, а потом ты помогаешь им это отчаяние преодолеть, и здесь ты искренен, ты работаешь на совесть. А если человек не испытывал отчаяния, просто жил себе, ты объявляешь его нечеловеком.
Ему стало скучно. Он ответил:
Во-первых, почему «льстя»? Если трагическое мироощущение льстит, то не я это придумал.
Во-вторых. Об отчаянии. Да, я считаю, что тот не человек, кто не прошел штрафную полосу отчаяния.
А ты воскрес, что ли?
После паузы он ответил:
Во всяком случае я не дал отчаянию поглотить меня. Дай договорить. Далее. Мы уже пошли по второму кругу, но могу повторить. Вот что, если угодно, я думаю о человеке. Есть человеческое животное, и есть Дух. Слабоумный — человеческое животное. Такие, как я, — Дух. И только так называемый «нормальный человек» — ни то, ни другое. К слабоумным я отношусь мистически. Они говорят нам какую-то важную правду о нас. То же могу сказать и про обезьян. Сквозь Дух что-то видно. Что-то видно сквозь слабоумного. И только сквозь «нормального человека» ни черта не видно, как сквозь забрызганное грязью стекло.
Кстати, ты, пока еще не пропил человеческий облик, тоже был Дух. Поэтому я презираю тебя как дезертира.
Брат все наезжал, но уже с некоторой, чувствовалось, усталостью:
С твоей манией власти тебе бы в политику идти.
Политической власти сейчас нет. Нет больше такого понятия, как «политическая власть». Кто хочет власти, не в политики идет. Он идет в пророки. Как я.
Как это: «Политической власти сейчас нет»?
Так это. Президент — это что, власть? Провел свой закон, откупившись двумя портфелями, или что-то вроде того. Какая же это власть? Другое дело, например, на пиру — отрубить ему голову! И все, волокут уже. Человека, который пять минут назад был человеком № 2. Это — власть.
Брат усмехнулся. Ему было занятно. Потом сказал:
Ну, такой власти и у тебя нет.
Нет. Но избавиться от меня все же труднее, чем от президента.
Брат думал, похоже, не зная, что еще сказать. Свернул опять на себя:
Допустим, ты прав насчет меня, но я совершенно не слышу боли в твоих словах? Разве можно говорить все это так спокойно?
Не слышишь боли? И не услышишь. Ты слышал, чтобы я тебе жаловался? А ты знаешь, каково мне? Так вот, я не жалуюсь, но и мне жаловаться не надо. Не пойму.
Он чувствовал, как у него уже раздуваются ноздри. Ярость — средство, всегда действующее безотказно. Подействовало оно и сейчас.
Брат что-то пробормотал.
Что? — спросил он.
Ты превратился в зверя. В зверя войны.