Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха - страница 10

— Пойдем?

Дед безропотно откладывал газету в сторону, облачался в свой неизменный китель, и они отправлялись в Сокольники. Вроде и не было в этих их прогулках ничего особенно яркого или памятного, но как часто, как испепеляюще отчетливо будут сниться ему они в жестокой колыбели его грядущей жизни! Майский лес гостеприимно расступался перед ними, открывая впереди синюю даль Подмосковья. Шагая рядом с дедом, Влад доверчивой щекой приникал к его рукаву:

— Ав Узловой лес есть?

— Найдем…

— А речка?

— Будет.

— А ехать долго?

— Утром сядем, вечером там.

— А Нинку возьмем?

— А ты как считаешь?

— Хорошо бы…

— Значит, возьмем.

— Ага…

Твои черты почти стерлись в его сознании, Нинка, Нина, Нина Алексеевна, но память всё же сохранила для него кое-что от тебя: взгляд, поворот головы, легкую тень улыбки. Из них-то он и воссоздаст и затвердит в себе твой облик, твою давно бесплотную сущность. Уму непостижимо, каким ветром занесло тебя в их семью, за что, за какие заслуги сподобил Господь это сборище самолюбий и взаимной зависти твоим явлением? Русоголовым ангелом царила ты среди коммунального воя, и одно твое присутствие усмиряло, удерживало окружающий мир от окончательного сумасшествия. Когда он это осознает, будет уже поздно, могильный холм над тобой сойдет на нет, сметенный с лица земли ветром и забвением. Племя, не помнящее родства, отрекается от своих могил. Не суди его строго, Нина свет Алексеевна, оно не ведает, что творит!..

В день отъезда в доме властвовала приподнятая суматоха. Мать, против обыкновения ласковая и оживленная, обряжая сына, беззлобно поучала его:

— Слушай там дедушку, помогай ему по дому, он у нас больной совсем, его жалеть надо. Ты здесь привык на голове ходить, всё тебе нипочем — ни мать, ни тетку не признаешь, начнешь и там куролесить, что тогда дедушка о тебе подумает?

Тетка, целиком занятая Нинкой, тихонько посмеивалась, хлопоча вокруг своей любимицы:

— Вот мы Ниночку соберем, соберем, вот мы ее обошьем, обошьем… Тут не жмёт?

— Нет.

— А тут?

— Чуть-чуть.

— А так?

— Так — нет.

И тоже смеялась тихо и благодарно…

Дед лишь покряхтывал, неодобрительно следя за всеобщей колготней: старик не терпел суеты и осуждал ее…

Когда сопровождаемые напутствиями они вышли из ворот, Влад обернулся и, впервые увидев свой дом как бы со стороны, подивился его сиротской убогости: две придвинутые друг к другу коробки, одна каменная — повыше, другая — деревянная, в чахлом обрамлении корявых тополей. Но что-то в нем, в его скудном обличье сквозило такое, от чего еще неоперившаяся душа Влада сладко замерла, взмывая к самому горлу. Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна.

Это был первый путь Влада от родного порога, знать бы ему тогда, сколько их у него впереди!

Узловая! Небольшой пристанционный городок с вокзалом, элеватором и пекарней возле самой линии. Пыльные акации, свисающие из-за глухих заборов. Тихий пруд, подернутый по краям зеленой ряской. Немощеные улицы с ленточкой повилики вдоль сухих кюветов. Куриные базары вокруг колодцев. Сонные кошки на завалинках. Коробки казенных зданий в тусклых заплатах вчерашних лозунгов. Идеальная заставка для русских провинциальных романов тех лет. Трогательная копия великого множества отечественных захолустий. Едва заметное пятнышко на чутком лике памяти.

Но отчего же так болезненно сладко, так обморочно щемит у Влада сердце при одном только звуке, простом упоминании об этом заштатном, обойденном молвою городишке? Какая сила заставляет его вздрагивать и, вибрируя, волноваться всякий раз, когда ему где-нибудь случайно доводится услышать слово «Узловая»? Что в имени ему твоем? Видно, душа людская всегда тоскует и плачет о том пепелище, на которое ей нет возврата. Словно мираж, фата-моргана, сон наяву, будет маячить перед ним образ отчего захолустья, и он обречет себя идти туда, вдогонку этому зыбкому видению, падать и подниматься вновь, жаждущими губами шепча проклятия и молитвы, но так и не дойдет, устанет, выдохнется на полпути и закроет глаза. Любимый город может спать спокойно.

Дед жил на самой окраине городка, там, где каждая улочка и дорожка вытекали прямо в примыкающее к ней поле. В безлесом, открытом всем ветрам просторе курились дымки окрестных деревень. Остов обезглавленной церкви пленным флагманом плыл среди этой невозмутимой глади, и гулкий куб местной крупорушки на отлете сопровождал его в этом печальном плаванье. Острая пирамидка террикона у горизонта одиноко голубела им вслед. Боже мой, как ему избыть, вытравить это из себя? Ничто, ничто не забывается!