Прощание с ангелами - страница 11

Почему он, Франц, не может ненавидеть этого человека, который ведет себя так, словно ему принадлежит решительно все — мать, и дочь, и салон, и сама фабрика? Франц старается изо всех сил, но ничего не выходит, а как бы хорошо возненавидеть этого человека.

— Поразмысли еще раз над этой историей, — сказал патер, запирая дверь ризницы.

— Ладно, — ответил Франц, — я поговорю с Берто.

— Не думаю, что Берто подходящее для тебя знакомство.

— Это вам моя мать сказала?

— Ты считаешь, что у меня не может быть своего мнения?

— Простите меня.

Он вышел из церкви через средний неф.

Он все еще парился в этом невыносимом костюме. Нилтестовая рубашка сдавила шею. Все, что ни посылала ему Анна оттуда, было на один номер меньше, чем надо. А он, Томас, не мог пересилить себя и написать ей об этом. Щепетильность из боязни потерять престиж. Гордость из патриотизма, демонстрируемого перед родной сестрой.

С души воротит от ее благотворительности.

«Ничего мне не нужно, дорогая сестра. Ни рубашек, ни кофе — интересно, кто из вас до сих пор пьет это пойло, — ни сентиментального семейного компота. Общенемецкая семья — это своего рода Священная Римская империя немецкой нации в период распада, это болезнь в самом сердце Европы. Здесь не поможет повязка из нилтеста, да и кофе фирмы «Якобс» не укрепит сердце. Бог в помощь, дорогая сестра».

Жара доконала его, «мастика» доконала его, десерт доконал его. Ему казалось, что он уже нанес тысячу визитов, выпил тысячу рюмок «мастики», протолкнул себе в глотку тысячу десертов. Остался последний визит, последняя рюмка «мастики», последний десерт — Костов.

Томас сел на скамью в тени памятника свободы. Он понимал, что в таком виде идти к Костову не следует. Надо позвонить, сказать: «Я совсем раскис, очень сожалею, сердечны поздрави, сердечные приветы, желаю успеха, до вишдане, до свидания», — а самому пойти домой, принять холодный душ. Но у него не было сил, он и впрямь раскис.

Он встал, поднялся по ступеням, прошел мимо памятника по нижней ступеньке пьедестала, мимо гимназии имени Димитрова, у ворот которой сидела старуха, зажав между коленями корзину с семечками: «Едри печени, едри печени», — выпил у киоска стакан лимонаду, холодного как лед, попросил еще стакан и направился к одноэтажному белому дому на улице Сан-Стефано.

Костов все время ждал, что немец-учитель явится к нему без приглашения.

«Ты, верно, воображаешь, что ко всем прочим привилегиям пользуешься еще и привилегией бездельничать?»

Было ошибкой промолчать, притвориться, будто ничего не знаешь или считаешь ниже своего достоинства вмешиваться. Эта реплика, если говорить по совести, ударила так, что болит и сегодня. Почему же он не приходит? Не скажет прямо в лицо то, что сказал перед всем классом? И хватило же духу! Или наглости?

«Если ты заговоришь про это с товарищем Марулой, я тебе больше ничего не буду рассказывать».

Мальчик умел грозить. Но он волен воспринимать случившееся так, как воспринял.

Костов подошел к письменному столу, вскрыл пачку «Родопи».

Врач запретил ему курить, а он курит непрерывно. Если суждено заработать инфаркт, все равно никуда не денешься.

Позвонил секретарь окружкома. Надо сегодня же вечером съездить в Варовград.

Вечно в этом Варовграде что-то случается. Но с Марулой поговорить тоже надо. Пусть не надеется улизнуть без разговора.

Слишком много понимания потребовал он от Николая. Откуда мальчику знать, что испытывала его мать в Стара Планине, когда родила его среди зимы, в партизанском укрытии, дрожа от страха, что он не выживет? И было ошибкой, разумеется, уступив настоятельным просьбам матери, оставить мальчика дома, здесь, в Бурте. Надо было не отдавать его в языковую гимназию, а отправить в Стару Загору, в политехникум.

«Если ты отдашь меня в гимназию, а не в техникум, я не буду заниматься».

«И останешься на второй год?»

«Да».

Теперь Николай неуклонно стремится к достижению поставленной цели — остаться на второй год. Но пока это не удалось ему ни разу.