Она наклонилась ко мне и поцеловала, по-настоящему, долгим жадным поцелуем.
'Я хочу, чтобы ты был первым. Я всегда этого хотела. И пусть это будет моим ответом'.
Она взяла мою руку и провела по своему телу. Так, что появилось и окрепло что-то новое, неизведанное до того, что никогда не существовало в детских прикосновениях. Стыдясь, робея, подавленный силой, что пересиливала все прежние чувства, я коснулся ее по-иному. В неумелых податливых и ненасытных объятиях открылась дверь в новый мир, сладкий, не знающий пощады и усталости, кружащий голову и мысли в нежной ласковой мгле страсти...
Я подумал, что мы поступаем несправедливо по отношению к Коле, но она, прочитав вопрос в неуверенном моем взгляде, запечатала слова поцелуем-шептаньем: 'Нас по-прежнему трое...'
Через год, сразу после окончания школы меня призвали в армию. Мы попрощались торопливо, сумбурно, словно расставались на день. На той самой крыше.
Они остались сидеть рядышком, обнимая друг друга и глядя на густые хлопковые, полные веса облака и ряды крыш, сменяющих друг друга, а я, махнув рукой, бросился вниз, к чемоданам и сигналившему такси.
Через два года я вернулся домой.
Все изменилось. Длинная лестница, пролет которой я никогда не мог перепрыгнуть за один раз, оказалась вдруг маленькой и короткой. Обшарпанные маленькие двери, выходящие в один коридор. Мать Дины, надломленная женщина, шестой год не снимающая траура, с того самого июльского дня.
'Здравствуйте, Женя, - тихо произнесла она, - Вы вернулись...'
'Да, Марья Николаевна'.
Она вздохнула.
'Я знаю, Вы дружили с ней... Вы еще не ходили на кладбище?'
Я был там сегодня утром. Сразу, как вернулся. Две фотографии, чуть осветленные временем. Мальчик и девочка. Такие, какими я их запомнил...