Прощание с миром - страница 17
У него, у саженца этого, корни плохие были, я понял это, когда еще сажал. Да и земля оказалась никудышной — почвы плодородной не было вовсе. Один кирпич. Раньше на этом месте, где я их сажал, дом стоял, во время войны его разрушили, а фундамент остался.
Вижу я, что дела у меня не будет. Никак он силу не наберет: веток много, а корни маленькие.
Давай я его обрезать. Сначала только самые верхушки срезал, а потом — жалеть нечего, совсем пропадет иначе — взял да и обкорнал его. Обстриг у него все ветки, один ствол оставил. И опять поливаю, опять поливаю. А когда увидел, что у моего саженца все никак почка раскрыться не может, срезал я ему ствол до половины. Почти под корень срубил.
Через два дня он мне дал листву и пошел и пошел распускать побеги, пошел оформляться, вроде как принялся нагонять упущенное…
Удивительное деревцо было. Весной я его посадил, а к осени, в сентябре, сняли мы семьдесят четыре плода. И что главное — персик-то крохотный. У самой земли рос. Карлик вовсе. А плодов на нем столько, что непонятно, как они уместились на таком маленьком кустике. Уж ни листвы, ни веток. Один сплошной персик… На земле лежат.
Я когда самый первенький в руки взял, он был как цыпленок. Желтый, мохнатенький… Очень смешной. Мы их, сколько их было, все в комнате сложили. Прямо на пол, на газеты… А сочный какой он, этот персик, ароматный. Такой запах держался, в комнату войти нельзя: зайдешь — дух захватывало. Вот ведь сорт удачный попался!
Я потом ни разу уж не пробовал такого персика.
Еще не сказал, как и почему он мне попался, где я взял этот персик…
Я на базаре был. За капустой, да за картошкой для борща, да за сливами для компота ходил. Когда я возвращался назад через толкучку, я вдруг услышал: «Кому абрикосы! Абрикосы кому!..» Смотрю, мужик с возу сучки какие-то продает… Небольшие такие прутики. И никто их у него не берет. Думаю, дай-ка я у него возьму. Мелочь у меня какая- то оставалась. Я и взял два саженца. Сразу их оба посадил. Место свободное во дворе было — недалёко от сараев.
Один саженец, тот, что получше, подлинней, поближе к дому посадил, а другой, поплоше, — у сарая, возле стенки.
Вот этот последний саженец абрикоса и оказался не абрикосом, а самым настоящим сочным сладостным персиком.
Сколько мы жили, год от году он все больше и больше приносил плодов. Каждый год богатый урожай давал.
Только зимой он у нас на девочку больше похож был. Мы на него одеяние такое от холода придумали: платье серенькое ему сшили и халатик…
Мы уехали из того города. Но лет через пять, через шесть мне довелось снова приехать туда, и я зашел в свой двор.
Что такое, я смотрю… Как-то уж очень хорошо меня встречают! Обступили, расспрашивают… А когда вместе жили — всяко бывало. Даже один отставной, мной не любимый, тот, что на своем участке вечно курочек пас, и тот прибежал, интересуется:
«А ваш-то персик, — говорит, — теперь уж у деда Мороза. К нему перешел…»
Морозом называли у нас в доме Морозова — соседа нашего.
Что это, думаю, за персик… Я уж, признаться, забыл о нем.
«Мы, — они мне говорят, — все с него собираем. Всем понемногу достается. Ребятишки еще и до сих пор его вашим зовут…»
Меня даже слезы прошибли.
А тот, первый-то прутик, хотя он и превратился в очень высокое стройное дерево, оказался самым обыкновенным мелким абрикосом.
Живица
Бывает, какое-нибудь дерево заденут нечаянно, сдернут с него кору, а то по стволу и топором ударят, и к пораненному месту тут же сразу начнет поступать смола. Дерево само ее гонит, само лечит себя…
Даже если и совсем его спилят… То есть когда уж пенек один остается.
Не все, может, знают, как старые эти пни корчуют…
От этих старых пней большая получается польза.
Когда сосну срезают, то из глубины — от корня — все время безостановочно поступает смола… Тоже для того, чтобы место среза залить.
Ведь дерево, оно как: чувствует, что рана глубокая, но не знает того, что оно вовсе срублено. Думает, это только рана, и гонит, гонит, гонит живицу.
Не знает, что верхушки у него нет.
Гонит живицу, гонит смолу.
Пенек такой с каждым днем все более смолистым становится.