Прощание в Дюнкерке - страница 35

— Я сделаю это завтра, — решительно сказал Шантон, — но скажи, ты действительно надеешься, что Дост и его люди нападут на фургон «Хлеб из Нанта» и отобьют Дорна? Впрочем, это единственно реальный путь для них. Но ты не учла вероятности вмешательства полиции. Я позабочусь, чтобы этого не произошло раньше времени. Мы сделаем так. За воротами замка и машиной с нантским хлебом будут наблюдать не только люди Доста, но и мои. Пока Дорн во Франции, он никуда от нас не денется. Так ты хочешь венчаться?

— Ни один кюре не возьмет на себя грех обвенчать меня четвертым браком. Зарегистрируемся в мэрии, так будет честнее. А чтобы ты не женился на мне на глазах всего Парижа, который, конечно, начнет судачить, поедем в Руан, оттуда родом моя мать, но меня там никто не знает. И если ты подашь в отставку, мы сможем остаться там жить, где-нибудь в предместье, в доме с садом. У нас будет сын, и мы научим его по-настоящему любить Марианну, как теперь не научить ни одному метру Сорбонны… — Шантон никогда не слышал у Одиль такого задушевного, мечтательного тона.

А она уже понимала, что ни о какой отставке он не думает. Шантон увидел шанс выиграть — когда он отказывался от красивой игры с хорошими шансами на победу?

Найти в Париже Константина Давыдова оказалось не просто — он сменил квартиру и работу. Теперь служил помощником мастера в авиационных мастерских, где собралось немало русских инженеров, где конструктором работал Владимир Поляков, памятный по Киевской опере молодым, хорошо начинающим тенором. С Лихановым Давыдов не виделся давно и был удивлен, что Борис снова вернулся в Париж. А Лиханов, лежа на кровати, рассказывал, как жил в Вене, — неторопливо и обстоятельно. Рассказывал о Вайзеле, Эбхарте, Иоганне Цаге, с которым чаще всего уходил на задания — и по тушению пожаров, и на те, что не фиксировались в книге вызовов. Рассказывал и чувствовал, что эти люди, оказывается, во всей Европе для него самые дорогие, самые близкие — если не считать, конечно, двоюродного брата Андрея. Как он там, на земле родной?

— Думал, — хмыкнул с улыбкой, — попал к типичным тевтонам, фашистам… А вот смотри-ка… Человечнейшие люди… Не могу передать, как обогатило меня общение с ними. Риск риском, но ведь во имя чего? Это не та война, которой нас, кадетиков, обучали. Это война духа — высшего порядка борение.

— Понимаю. Да… Сам не причастен, но со слезами провожал многих, кто уходил за Пиренеи на помощь республиканцам. Помнишь капитана Кореневского?

— Который предлагал свои услуги Петлюре? Мы не слишком его, гм, поняли тогда.

— У каждого бывают ошибки. Он был изумительно храбр. Погиб в боях под Леридой, был штабным офицером генерала Вальтера.

— Республиканца… — задумчиво проговорил Лиханов. — У тебя есть водка, Константин? Помянуть надо, — Лиханов сел на кровати.

— Есть спирт. А поминать надо не только Кореневского… Полковник Глиноедский тоже лежит в испанской земле. Он тут вступил в компартию Франции… Как жаль, мы проходим мимо таких людей, которым цены нет, а потом оглядываемся с мыслью: царствие им небесное!… Барселона хоронила его со всеми воинскими почестями. А из наших кадет Ваня Остапченко командует ротой в польской бригаде имени Домбровского, вроде жив. Гриша Шибанов воюет в Испании, Коля Роллер, Лева Савинков дает бой фашизму во искупление грехов папеньки… А я не пошел… — раздумчиво сказал Давыдов, — не пошел. Я вспомнил, как немцы крошили нас в окрошку, как гусеницы танков шли по телам и на траках висело человечье мясо, а мы с казачками, шашки наголо… Какие же бездарности командовали нами тогда! Второй раз не пережить. И я не пошел. Теперь жалею. Давай, Боря, не чокаясь, светлая память воинам Владимиру, Федору и всем, в чужой земле голову сложившим православным.

Спирт ожег горло. Лиханов закашлялся. «Вот как разворачивается жизнь! Давыдов с симпатией говорит о Глиноедском, бывшем врангелевском полковнике, перешедшем в коммунистическую веру. И это Костя Давыдов, чьим кумиром был генерал Корнилов! А я сам разве не изменился? Впрочем, полосу отрицания всякой политики я тоже прошел».