Прощание - страница 18

Второпях я выскочила на улицу без зонтика. Теперь вода текла с волос, и наследила я тоже изрядно. «Хорошие, очень хорошие рассказы. Особенно вот этот (судорожный поиск), с ожерельем. По телефону я уже сказал. Вам передали. Живое. Пульсирует. Жилка на виске бьется. Мне кажется, что и другим должно понравиться. Но ведь кто знает… Я до сих пор не знаю, почему что-то принимают, а что-то нет. Жизнь странная. А я вот готовлю обед. Котлеты. Я сейчас один с ребенком».

Я была выше него на целую голову. И вид, наверно, был воинственный. Хотя какая уж тут воинственность, если с волос течет, и жизнь с оселка соскочила, и внутренний голос в смятении шепчет: «Что делать? Что делать-то? Ой, что же делать?» Маленький щупленький Володин смотрит испуганно. Я представляюсь ему коровой. Отбившейся от стада ошалевшей недоенной коровой, что вдруг перегородила дорогу и не дает пройти ему, измученному жизнью, но куда больше — мельканием. Образы и слова мельтешат в голове, тараторят, наскакивают друг на друга, но почему-то все реже находят свою, только им предназначенную оболочку. Зачем здесь эта корова? Отогнать ее, отогнать.

Я шаг за шагом отступала, что-то рушилось, и словно осенние листья падали в грязь те, сказанные по телефону три дня назад слова. Вместе с ними падала я, падая, понимала, что сейчас расшибусь в кровь, и только за дверью вдруг догадалась, что можно было, наверно, еще спасти все, сказав: «А давайте я сделаю вам котлеты. Они у меня хорошо получаются».

До сих пор в самые неожиданные моменты вдруг всплывает это воспоминание. Судьба послала мне шанс, я его упустила, как я могла упустить его… Господи, какой шанс? О чем вообще речь? «Володин назвал ваши вещи талантливыми? Да он всем так говорит. Добрый. Особенно когда выпьет».

Но нет, тут было другое. Ему в самом деле понравилось. Но потом я его напугала. Гремучая смесь решимости и отчаяния. Лучше бы я заплакала там, у него в квартире. Хотя, с другой стороны, ничего чудовищного не случилось. Но именно в этот момент я сломалась. Сломанные игрушки чинят в мастерских. Должны быть и мастерские для сломавшихся людей. Самое странное, что я их не искала. Сидела дома. Иногда снова ходила в редакции и издательства. Начав с самых крупных, не брезговала уже и маленькими. В них мне отказывали гораздо высокомернее. Иногда неожиданно хвалили. Но печать неудачи лежала на всем. Каждый раз что-то срывалось, и даже случайно мелькнувшая публикация не давала моим вещам состояться. «Кто сразу не попал в петлю, тому уже не застегнуться», — говаривал Козьма Прутков. «Нужно вовремя поддержать человека — дальше пойдет уже сам. А вот если не сделать этого…», — согласно кивал головой один из солидных редакторов. Глупость, конечно. Чему суждено сломаться, всяко сломается.

Так ли?

Володина этот вопрос тоже мучил. Пунктиром проходит через все творчество. И с наибольшей яркостью рассмотрен дважды. Мужской вариант — «Пять вечеров», Ильин. Женский — Надя Резаева в «Моей старшей сестре». Как он жалел ее! И как боялся покривить душой, сказать неправду.

Что ждет того, кто не заметил поворота? Дает ли жизнь второй шанс или все эти новые попытки — химера, леденец в утешение неудачнику? В «Пяти вечерах» Ильину удавалось отыскать точку ошибки и сквозь все невозвратные годы вернуться к себе, найти себя. А старшая сестра Надя Резаева раздваивалась. В опубликованном сценарии с коротким стоном падала на кровать и причитала, сжав веки: «Что делать? Ну что же делать? Ой, что же делать?», в фильме и в пьесе, поставленной у Товстоногова, — тасовала колоду, пока наконец не вытаскивала свою госпожу удачу. Царственная Доронина гримировалась перед зеркалом, готовясь с триумфом сыграть пушкинскую Лауру. Что это было — уступка цензуре? уступка жалости? Счастливый сон, приснившийся ослабевшей от слез бедной Наде?

Если жизнь длинная, годы проносятся очень быстро. Лет через десять после моего упущенного шанса снова настала осень, снова шел дождь, и в Пушкинском Лицее проходило вручение Царскосельских премий. Среди прочих вручали и Александру Володину. Проходя через зал, он смотрел прямо перед собой блестящими и, казалось, уже неживыми глазками. Их блеск был похож на блеск бусинок плюшевого медведя, хотя сам Александр Моисеевич, худенький, невысокий, в поношенном сером костюме, похож был, скорее, на старого волчека, одинокого дедушку, которого три поросенка, пожалев, угостили румяной поджаристой булочкой.