Прощай, зеленая Пряжка - страница 12
Виталий подошел к своей Костиной. Рефлексов не было. Все-таки сделала по-своему! Но невозможно же только здесь и сидеть!
— Мария Андреевна, Костину срочно купировать!
— Она три минуты назад со мной разговаривала.
— Она уже в глубокой коме, а я вас предупреждал, что ей нужно только оглушение.
— Только сейчас с нею разговаривала.
— И все-таки немедленно купируйте, прошу вас.
Хотя это был приказ и Виталий постарался произнести его достаточно внушительно, сам он чувствовал, что не смог избежать просительного оттенка. Он злился на себя, но каждый раз это повторялось: Мария Андреевна подавляла.
На соседней кровати кричала и дергалась Щуплякова. Две санитарки держали ее, третья поминутно обтирала простыней, которая уже насквозь промокла от пота.
— Видите, как ее трясет, — сказала Мария Андреевна. — Я уж и амиталом подкалывала. Надо бы ей дозу прибавить.
Это говорилось просто так, потому что больная Люды, но был в этом и намек: вы, врачи, неправильно назначаете, а мы потом отдуваемся. Но Виталий не дал себя отвлечь и повторил — не хотелось, но пересилил себя.
— Начинайте купировать Костину.
Мария Андреевна что-то проворчала и начала с ожесточением раскупоривать бутылку с глюкозой — бутылка была тщательно запечатана; стерильно же! Потом перетянула руку Костиной жгутом и стала так же ожесточенно массировать предплечье — чтобы набухли и выступили вены. Но вены не выступали.
— Вот, пожалуйста, куда колоть? И зачем таким вообще инсулин назначают?
Виталий не видел, куда колоть, и сам купировать Костину не смог бы. Но он прекрасно знал, что Мария Андреевна видит и попадет, а ворчание это — лишний повод продемонстрировать свое превосходство. Еще недавно он в таком же положении начинал заискивать перед Марией Андреевной, говорил что-нибудь вроде: «С вашим опытом! С вашими руками!..». Но наконец устыдился и перестал. А сейчас, раздраженный на себя за то, что не смог избежать просительного оттенка в разговоре, сказал хмуро:
— Перестаньте вы, Мария Андреевна, кокетничать!
— Ха, я кокетничаю! — воскликнула Мария Андреевна, вонзая иглу, — Оказывается, я кокетничаю!
Она потянула поршень на себя, содержимое шприца окрасилось розовым.
— Кокетничаю, оказывается!
— Да-да, кокетничаете! — сказал Виталий и вышел из инсулиновой.
Он был доволен собой: все, с сегодняшнего дня он будет разговаривать с Марией Андреевной на равных!
В отделении смотреть больше некого.
— Ирина Федоровна! Ну, так идемте в сад!
— С вами, Виталий Сергеевич, хоть под электрошок!
— А вы не хотите, Галина Дмитриевна?
— Нет. Чего я там не видела.
— Да, можно Меньшиковой хоть сегодня строгий надзор назначать: явно бредовая.
В такую погоду хорошо выйти в сад: по контрасту с больничными запахами особенно ощущаются испарения нагретой земли, травы — робкие, задавленные в крошечном отделенческом садике, скорее намеки, от которых включаются воспоминания о настоящих мощных запахах земли… Отделенческие садики примыкают к наружной стене, у каждого отделения свой — отделяемые друг от друга высокими, вровень со стеной, дощатыми заборами. Но внутри все же неплохо: старые деревья, многолетние кусты, главным образом сирень, которая уже вот-вот расцветет.
Когда Виталий вошел, его окружили больные.
— Виталий Сергеевич, выпишите меня!
— Вы меня скоро выпишете?
— Доктор, мне бы домой!
Всех перекрыла Ирина Федоровна:
— Да не слушайте вы их, Виталий Сергеевич: совсем же сумасшедшие бабы!
— А ты не лезь! Ишь, баба ромовая!
— Сама ты пьяница!
У Лиды Пугачевой почему-то нелады с Ириной Федоровной — чуть что, готовы вцепиться друг в друга. Лида багровая — и не только от гнева.
— Лида, да вы сгорели совсем! На солнце пересидели.
— Все не важно! Лучше смотрите; видите, кожа с полруки содрана.
— На предплечье — и правда небольшая ссадина.
— Ну не с полруки, но немного есть.
— Это меня Дора тащила волоком по коридору от самой пятой палаты!
При таких заявлениях Виталий всегда терялся: душевнобольные склонны к преувеличениям и прямым вымыслам, а уж Лида — вдвойне. Но могут иногда сказать и чистую правду. У самой Доры спрашивать бесполезно: отопрется, если и было что-то. Так что Виталий старался отмолчаться или перевести разговор на другое, стыдясь и злясь на сестер и санитарок за то, что не может за них поручиться безоговорочно: некоторые проработали здесь уже по многу лет и до сих пор не поняли, что грубость и буйство больных — суть проявления болезни, а не хулиганство, как та же Дора выражается. Дора в особенности!