Прошедшие войны - страница 18
«Нечего болтать лишнего. В своем пойду», – отрезала дочь. Уже более спокойно, глядя на юношу, сказала: «Ты подожди немного, я сейчас переоденусь, и мы пойдем».
В тесной, маленькой избе Кесирт совершила намаз, затем под пристальным взглядом матери скинула с себя одежды, облачилась в чистую ситцевую рубаху, заплела заново косу, ввязывая в нее розовый шелковый бант. Поверх рубахи надела покрытый дорогим темно-красным бархатом бешмет с удивительно красиво расшитой золотыми нитками грудью, на него накинула длинное, из светло-красного бархата платье-черкеску. Рукава черкески широкими крыльями свисали вниз. Они тоже были расшиты замысловатым золотым узором. Свою тонкую талию она перевязала широким ремнем из сыромятной кожи, с вделанным под серебро металлическим орнаментом. Обула войлочные полусапожки и поверх них натянула старые, поношенные, с потрескавшейся кожей легкие чувяки.
– Да, на обувку нашей буренки не хватило, – качая головой, съязвила мать.
– Вот выйду замуж за какого-нибудь богатого князя, и он принесет тебе калым в пятнадцать таких буренок.
– Да ты не обижайся, – с фальшью в голосе отвечала мать, – что мне, для тебя коровы жалко. – И чуть погодя, как бы про себя, добавила: – Как я ее обихаживала. Во всей округе не было такой коровы… Хотя бы теленка ее оставили. Нет, и его на эти блестящие нитки обменяла.
– Ты снова хочешь испортить мне настроение… Никуда я не пойду, – наигранно вспылила дочь.
– Нет, нет, доченька, дорогая. Это я так, по-старчески… Я даже рада… Жаль, не увижу я тебя там, в танце, – говорила мать, осторожно поглаживая бархат платья. – А может, я пойду, хоть глазком, издалека полюбуюсь?! Никто меня там не увидит, да и не знает меня никто.
– Я сказала – нет… Если увижу там тебя – уйду. Я не тебя и твоего вида стесняюсь, а боюсь, что ты, как все, будешь на еду кидаться.
– Клянусь Аллахом, не буду! – взмолилась мать.
– Я сказала нет. И всё… Я тебе всё расскажу… А эту черкеску ты продашь в следующий базарный день за две, а может, и три коровы… А если ее повезти в Шали, то там еще и коня можно выторговать… Подай мне косынку.
На голову она накинула легкую прозрачную шаль, а поверх нее повязала вязаный белоснежный платок из козьего пуха.
– Ну как я? – с явным удовольствием спросила Кесирт мать.
– Как солнце! Как ты красива! Дай Бог, чтобы не сглазили.
– Три месяца готовила костюм, еле успела… Столько вышиваний.
– Да и буренка моя… – вновь запричитала Хаза.
– Как ты мне надоела со своей буренкой. Что ты хотела, чтобы я в лохмотьях ходила? Лучше позови Цанка, попьем чаю и тронемся.
Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза изумленно расширились. Пораженный, он застыл на пороге. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:
– Кесирт – ты ли это?
После недолгого чаепития тронулись в путь. Впереди на коне ехал Цанка, за ним грациозно, даже на крутом спуске не сгибая спины, шла молчаливая Кесирт, накинув поверх своего великолепного наряда потрепанную временем овчинную шубу.
«Чует мое сердце – что-то сегодня будет. Никто не устоит перед этой красотой, – думала мать, долгим взглядом провожая единственное дитя. – Береги ее, Аллах! – молилась она. – Дай ей счастья и немного терпения и выдержки».
А потом, когда путники уже скрылись за поворотом, вслух сказала: «Благородная кровь есть благородная кровь… Но разве это скажешь?.. Ой, береги ее, Боже! Береги!»
От мельницы до Дуц-Хоте дорога шла вниз по наклону. Шедшая пешком Кесирт отставала, тогда Цанка останавливал коня и с недовольным видом ждал.
– Праздник уже в разгаре, а я здесь с тобой до обеда провозился, – раздраженно говорил он.
– А что ты злишься? Будто я тебя звала… Поезжай быстрее, а я как-нибудь сама дойду, – безразлично отвечала попутчица.
– Я бы давно уехал, да Ваша ругаться будет.
– А что он ругается?.. Проявил заботу. Мог бы тебя за мной на санях прислать, если он такой заботливый.
– Чем ты недовольна? Вон смотри, какую он тебе шубу прислал, а ты даже смотреть на нее не желаешь.