Прошедшие войны - страница 29
От этой мысли стало еще тяжелее на душе, мелкий, холодный пот выступил на лбу и лысой голове. Вытерев выступившую испарину рукавом черкески, Баки-Хаджи, согнувшись, все больше и больше опираясь на посох, двинулся вверх.
После заснеженной зимы деревянный забор кладбища совсем почернел, в нескольких местах накренился до земли. Баки-Хаджи, прочитав молитву за упокой всех умерших и последующих их примеру, неторопливо открыл перекошенную тяжелую калитку и первым делом направился к могилам своего рода. Здесь лежали и дед, и прадед, и отец Арачаевых, лежали погребенные молодыми и старыми, умершие кто от возраста, кто от болезни, кто от врага. Только один могильный памятник стоял без холмика.
Баки-Хаджи обеими руками, как родного брата, обнял каменный чурт>*, опустил голову, весь сгорбился, крупные слезы потекли из его глаз, он весь затрясся.
– Алдум! Брат! Не сберег я тебя! Не смог спасти! И похоронить не смог!.. Алдум! Почему не ты по мне плачешь? Что мне делать?.. Алдум – брат родной! – сквозь рыдания слабым голосом причитал мулла.
Только после смерти брата понял Баки-Хаджи, что значил для него в жизни этот бесхитростный богатырь. Ведь Алдум один своим каждодневным трудом содержал несколько семей. За его могучими плечами не только кормились, но и жили смело и вольготно. Его прямота, простодушие, наивность и справедливость во всем не раз и радовали и досаждали верткому по природе старшему брату.
Теперь Алдума не стало, нет и его могилы.
– Алдум, дорогой, прости меня, не уберег я тебя. Я во всем виноват, – уже более спокойно говорил Баки-Хаджи, с нежностью поглаживая своей сухой старческой ладонью холодный камень. – Одно утешение, – с твердостью в голосе продолжил старший брат, – что сегодня на рассвете отквитали мы твою кровь. Отомстили мы за тебя… Правда, я знаю, и Бог тому свидетель, даже сто таких ублюдков не стоят твоего мизинца… Но ничего не поделаешь. Всех не перебьешь… А их так много развелось… Да благословит тебя Бог! Дай Бог нам там встретиться!.. А за семью не беспокойся. Цанка уже вырос, джигитом стал, и остальные все здоровы… Как Бог даст – так и будет… Прощай, брат. Не задержусь я здесь.
Протирая грязным платком покрасневшие сощуренные глаза, Баки-Хаджи обошел медленно все кладбище, осмотрел все углы и направился под навес, где лежал весь похоронный инвентарь. Там долго возился, очищая и раскладывая аккуратно по местам нехитрые инструменты. Эти несложные мирские заботы отвлекли его от печали, были в радость и в успокоение.
– Что за люди! Что за народ! – беззлобно возмущался он. – Думают, что больше никто не умрет и больше хоронить будет некого.
Спускаясь по склону, еще задолго до мельницы, Баки-Хаджи ощутил манящий запах свежеиспеченных пирогов.
Покорная, сгорбленная трудом и временем, Хаза, вытирая свои огромные, белые от муки руки о ситцевый промасленный передник, стояла у мостика, ожидая старика.
– Баки, не откажи в удовольствии, зайди на чай, – умоляла она тихим голосом муллу.
– Как не зайти. Запах кругом, аж слюнки потекли.
У перекошенного, прогнившего крыльца Баки-Хаджи очистил от грязи сапоги.
– Да проходи, проходи. Я уберу. Не волнуйся, – скороговоркой шептала Хаза.
Не разуваясь, Баки-Хаджи прошел в тесное жилище старухи, устало опустился на скрипучие, ветхие нары, огляделся вокруг. Несмотря на нищету и убогость, Хаза всегда жила опрятно.
Хозяйка с невиданной расторопностью забегала по комнате: достала из-под нар медный тазик, долго поливала теплой водой руки муллы из старенького кувшина. Затем постелила на нары припасенную для особых случаев домотканую холщовую скатерть, поставила на нее широкий поднос с горой разрезанных треугольниками дымящихся чепалгаш, положила рядом пиалу с топленым маслом.
– Ешь на здоровье, – сказала она, снимая с печи чайник, – сейчас и калмыцкий чай будет готов.
Баки-Хаджи, засучив рукава, сел по-татарски на нары и приступил к еде. Взяв кусочек пирога, он щедро окунул его в горячее масло, сунул в рот и долго с удовольствием жевал: умела Хаза готовить, особенно для муллы.
Долго молчали, старик не выдержал и, вытирая рукой жирные губы, спросил: